Фройляйн Дора Диамант провела ночь у гроба усопшего в примыкающей к заведению часовне.

Труд сообщить семье по его собственной просьбе взял на себя господин Роберт Клопшток.

Пациент Кафка будет похоронен в Праге 11 июня 1924 года.

Роберт

В шлейфе черного дыма, тянувшегося за локомотивом, ему виделось дурное предзнаменование. В окне купе бесконечной вереницей мелькали вершины и скалы. Когда-то ему доводилось читать, что самая высокая горная цепь Татр вздымается на высоту 2500 метров и возвышается над остальными Карпатами. В долине темно-зеленым ковром простирались еловые леса, растворяясь у подножия заснеженных гребней на фоне серого горного пейзажа. Он подумал, на сколько может затянуться его пребывание в этом чертовом санатории. И тут же поправился: «Скорее уж заточение». Профессор Имре Диц, один из преподавателей факультета медицины – тот самый, что посоветовал ему лечить туберкулез в Матлярах, – смущенно замолчал, когда он спросил его, что вообще может уготовить человеку эта болезнь. Потом наконец не выдержал и сочувственно сказал: «Вы, Клопшток, с этим справитесь, главное, верить».

Он улыбнулся, увидев на вершине скалы серну. Пусть Имре Диц убирается к дьяволу вместе со всей своей коллегией будапештских профессоров! Роберт не будет сидеть сложа руки и ждать, когда болезнь, пожирающая его легкие, отступит благодаря влиянию этих высокогорий, по всеобщему убеждению весьма и весьма пользительных, которые лишат ее питательного кислорода. Он свой шанс не упустит. Из-за проблем со здоровьем декан медицинского факультета разрешил ему перенести экзамены на более поздний срок. В его чемодане поместилась целая библиотека лекций по медицине, книг по анатомии и учебников по хирургии. «Память всегда была моим коньком», – пришла ему в голову горделивая мысль. По возвращении в Будапешт он еще заткнет за пояс приятелей с их выпускного курса, которые похоронили его живьем, узнав о характере терзавшей его болезни.

Оставшееся место в чемодане заняло полное собрание сочинений Достоевского, который украсит грядущие недели одиночества и тоски. Достоевский вполне стоил компании других людей. Роберт давно пообещал себе его еще раз перечитать. Ему нравился содержащийся в книгах этого писателя вызов. Изучать медицину и читать в полном объеме Достоевского вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым, по крайней мере в его случае. А что еще там делать, как не учиться и не читать? Разве что поглощать цистернами молоко со сметаной, которые, по утверждению врачей, могут одолеть болезнь.

Не исключено, что нескончаемые дни, уготованные ему ближайшим будущим, позволят вновь взяться за его собственный роман. Он постоянно находил предлоги, чтобы к нему не возвращаться, без конца откладывая на потом. В верховьях этих гор никаких оправданий у него уже не будет, ни ночных дежурств в больнице, ни неразделенной любви. Безлюдье здешних вершин растягивало время до бесконечности. Наконец-то у него будет возможность воплотить свою мечту в жизнь. Он всегда грезил о карьере писателя, даже не представляя, как можно прожить всю жизнь, не сочинив ни одного романа. Его амбиций хватило бы на десятерых, он либо станет новым Чеховым, либо останется никем, а свою жизнь посвятит исцелению тел и утешению душ. Но стоило взять в руки перо, как перед ним тут же разверзалась пропасть, и он замирал, будто парализованный сомнением. Каждая строка стоила огромных усилий. Слова не лились, а будто срывались каплями с капельницы, в диалогах пробивалась фальшь. Ему не давали покоя самые разные вопросы. Что лучше – слиться с мукой и выразить ее в полной мере или окончательно забыться? Как упорядочить повествование и облечь его героев в плоть? В отсутствие точных представлений о финале он не понимал, как к нему подступиться. И что ему оставалось – двигаться наобум? Повествование состояло из двенадцати глав, из которых ни одна не доставляла ни малейшего удовольствия. Где черпать вдохновение, в книгах или в реальной жизни? Он прочел что только можно, но разве можно в двадцать с небольшим лет считать себя подлинным знатоком человеческого существования?

Роберт мечтал встретить сострадательную душу, которая положила бы всем этим вопросам конец. Но преподаватели, узнав о его надежде презреть медицинскую стезю, предпочтя ей какую-то другую, лишь смеялись ему в лицо. Не говоря уже о сокурсниках, в лучшем случае одержимых карьерой, в худшем попросту желавших обеспечить себе безмятежное существование. Притом что самого Роберта такая безмятежная жизнь вгоняла в тоску.

Возможно, ему следовало несколько умерить свой литературный пыл, довольствуясь статьей об Альфреде Доблине, заказанной ему одной будапештской газетой, в дверь которой он постучал: узнав, что перед ним студент медицинского факультета, попутно влюбленный в литературу, главный редактор этого бульварного листка подверг его суровому испытанию, предложив в качестве темы для материала этого берлинского писателя-врача.

В конечном счете Роберт, убаюканный покачиваньем вагона, привычно заснул каким-то дурным сном, которому положил конец лязг локомотива, подъехавшего к вокзалу Татра Ломниц. Он разлепил веки и открыл глаза. Приехали. Дома утопали в снегу, небо заволокло тучами, больше напоминавшими густой туман. Наверху удалось разглядеть возвышавшуюся над окрестностями горную вершину Ломниц. «Смерть под открытым небом», – подумал он.

В своем письме мадам Форбергер, заведующая санаторием, заверила, что на перроне его будут ждать. Он покинул купе и с чемоданом в руке сошел с поезда. На платформе почти никого не было, лишь на другом ее конце ему махал какой-то человек в шапке, закутанный в длинный тулуп. После того как Роберт в ответ тоже поднял руку, он быстро подошел и после традиционного приветствия предложил следовать за ним.

– Что у вас там? Покойник, что ли? – бросил он, схватившись за чемодан.

Когда они подошли к стоявшей на улице упряжке, Роберт устроился на заднем сиденье. Возница взмахнул кнутом, оглушительно щелкнул, потянул за вожжи, они помчались посреди снежных сугробов и вскоре уже миновали деревню. Оставив позади ее последние дома, за околицей углубились в лес. В своем легком пальтишке, едва способном справиться даже с будапештской зимой, Роберт дрожал от холода.

– Я так понимаю, вы у нас впервые, – завел разговор возница. – Вам там будет хорошо. В заведении все поставлено как положено, кухня просто идеальна, да и персонал упрекнуть не в чем. Плюс разумное количество пациентов, на сегодняшний день человек тридцать, не больше. Распределены по двум корпусам. Если повезет, поселитесь в большом, если же нет, я сам сделаю все, что нужно, потому как вы по виду мне симпатичны, хотя и не говорливы. К тому же у нас там постоянно присутствует кто-то из врачей. Если вам станет хуже и понадобится утешение, зовите доктора Стрелингера, другого такого в этом деле просто не сыскать. Среди пациентов кого у нас только нет – венгры из Будапешта, такие же как вы, только побогаче, чехи из Праги, только немцев нет. Оно и понятно, зачем им сюда приезжать, если у них полно своих таких заведений? Ну и, конечно же, евреи. Господин Клопшток, вы сами-то не еврей? Клопшток… Звучит на немецкий манер. Здесь всем хорошо, впрочем, скоро вы и сами это увидите. Ах да, забыл то, что в вашем возрасте самое главное, – у нас есть и юные дамы, особенно венгерочка Аранка, красавица из красавиц, и Илонка, девушка возвышенная и прекрасная, но кашляет так, будто вот-вот испустит дух… Хотя вам так, может, и не покажется, всяко бывает. Еще у нас есть капитан, уж не знаю, имеет ли он право так себя называть, но время свое проводит за живописью. Что ни говорите, а это признак повышенной восприимчивости к красоте вещей… А еще дантист по фамилии Глаубер в малом корпусе и чех лет пятидесяти, этот плох, старайтесь держаться от него подальше, говорят, у него гниет горло. Ну вот, опять забыл, над палатой этого чеха обитает один оригинал, высокий, тощий как жердь, не злой, но всегда держится особняком, будто считает себя выше других. Поговаривают, книжонки пишет… Ну вот мы и приехали, госпожа Форбергер, верно, вас ждет. Очаровательная женщина, хотя и чуть грубовата. Сами сейчас увидите. Было приятно с вами поговорить. Кто бы что ни говорил, а доктора все же человечнее большинства своих собратьев.

– Как его зовут? – спросил Роберт.

– Кого?

– Писателя. Вы знаете его фамилию?

– Кафка, Франц Кафка… Высокий и тощий до невероятия, вы его ни с кем не спутаете… Ну все, господин Клопшток, до скорого, еще свидимся. Здесь то и дело с кем-то да сталкиваешься.

Выбравшись из саней, Роберт направился к санаторию – величественному зданию, своей роскошью способному тягаться с каким-нибудь старинным дворцом, над которым уже сгущалась ночь. Утопая ногами в снегу, он тут же запыхался от усилий. Потом поднялся на несколько ступенек и вошел в помещение. Выложенный дубовым паркетом холл с кожаными креслами в английском стиле сразу произвел на него благоприятное впечатление. На журнальном столике лежали газеты, скрепленные специальными держателями в виде длинной палки. Его взгляд привлекло ежедневное венгерское издание. Заголовок на первой полосе обещал рассказ о соглашении между Эстонией и Советским Союзом, в рамках которого последний отказывался от любых территориальных претензий к соседу. В большой вазе красовались цветы, судя по виду, срезанные совсем недавно. Рядом с внушительным камином, в котором еще розовели угольки, во двор выходило огромное окно. Воображение нарисовало, как после обеда в занесенном снегом санатории все будут собираться здесь у огня, болтая о том о сем. Его вдруг охватила усталость. Поборов соблазн опуститься в одно из кресел, он сделал над собой усилие, подошел к конторке заведующей и нажал кнопку звонка.