— «Заблаговременно, до освобождения Крыма, создать правительственную комиссию», — прочитал Лозовский.

— А здесь-то вас что смущает? — удивился Шимелиович.

— Слово «правительственную». А если депутатскую? Или с широким участием общественности? Лучше, пожалуй, так: «полномочную». А еще лучше: «представительную». Да, это точней.

— Опять перепечатывать, — подосадовал Эпштейн, разглядывая исчерканные страницы.

— Я об этом побеспокоюсь, — пообещал Лозовский. — Здесь все экземпляры?

— Да, все четыре.

— Вы сами печатали?

— Не машинистку же звать. Завтра вся Москва об этом будет болтать. Оно нам надо?

— Правильно, оно нам не надо. Где копирка?

— Соломон Абрамович! — запротестовал Эпштейн. — На ней же всего раз печатали!

— Поэтому я ее и забираю. Подошлите ко мне курьера — дам вам копирки.

— Вот за это спасибо! — обрадовался Эпштейн. — А хорошей бумаги не дадите?

— Бумаги не дам. Сами пишем на газетной.

— Письмо нужно обсудить на президиуме комитета, — напомнил Фефер.

— В самом деле, — подтвердил Эпштейн. — На какой день собирать президиум?

— Мы это решим чуть позже. — Лозовский собрал экземпляры и копирку в папку, поднялся. — А пока договор прежний: никому ничего. Соломон Михайлович, вы домой или в театр?

— Домой, сегодня нет репетиций.

— Пойдемте, подвезу.

— Спасибо, как-нибудь дохромаю, — отказался Михоэлс.

— Еще нахромаетесь. — Лозовский повернулся к Шимелиовичу: — Вам, конечно, в больницу? Одевайтесь, подброшу.

— Буду очень признателен.

Когда за Лозовским и Шимелиовичем закрылась дверь, Эпштейн постоял у окна, поглядел, как от тротуара отъехал черный трофейный «опель-капитан» Лозовского, и обернулся к Феферу:

— Вам не кажется, Зорин, что нас слегка поимели и удалили со сцены?

— Не очень-то и хотелось! — буркнул Фефер и вдруг замер. — Вы сказали — Зорин. Вы помните мои ранние стихи?

— Стихи? Я вообще стихов не люблю. Я их не читаю, а только вычитываю.

— Но…

— Свяжитесь в Павлом. Сообщите ему то, свидетелем чего вы сегодня были.

— А почему бы вам самому…

— Вы не поняли, что я сказал?

— Извините. Слушаюсь!..

Высадили Шимелиовича у подъезда административного корпуса Боткинской, через главный вход выехали на «ленинградку» и тут встали. Вся проезжая часть была дочерна вытоптана от снега и заполнена серой людской массой — гнали немецких пленных. Начало колонны скрылось за Белорусским вокзалом, а конца не было видно. С боков колонны шли румяные красноармейцы в белых дубленых полушубках, с винтовками и автоматами ППШ, некоторые — с овчарками на поводках. На одного красноармейца приходилось не меньше сотни пленных, но конвоиры не проявляли никакой озабоченности: куда они денутся. Немцы были в кургузых шинельках с поднятыми воротниками, в пилотках с опущенными на уши крыльями. Серые потухшие лица, тупая покорность движений, втянутые в рукава пальцы.

В Москве к пленным уже привыкли. Раньше посмотреть на фрицев сбегались. Теперь смотрели мельком, не останавливаясь, разве что какая-нибудь бабулька горестно поглядит, перекрестится и побредет дальше с тощей кошелкой.

— Разворачивайтесь, не переждем, — приказал Лозовский шоферу. — Соломон Михайлович, у тебя дома кто-нибудь есть?

— Дома? Нет, никого, — ответил Михоэлс, отрывая взгляд от колонны пленных. — Тягостное все-таки зрелище!.. Ася на службе, девочки в школе, они во вторую смену. А что?

— Поедем-ка мы к тебе в гости, не возражаешь? Водка у тебя есть?

— Где? — не понял Михоэлс.

— Ну, в буфете, в столе. Я не знаю, где ты водку держишь.

— Соломон Абрамович! — изумился Михоэлс. — Вы что, издеваетесь? Где я держу водку! Где держат водку нормальные люди? Внутри себя. А в буфете она выдыхается.

— А если закупорена?

— Все равно не держится.

Шофер засмеялся:

— Это вы правильно сказали, товарищ Михоэлс. Не держится, проклятая, как ты ее ни затыкай!

— Откуда вы меня знаете?

— Да кто же вас не знает? Вы в кинокартине «Цирк» играли! Вас и товарища Зускина. Я еще аккурат перед войной видел, как вы представляли Лира, а он шута. Очень натурально. Он даже, извиняюсь, лучше. Жене тоже понравилось. Она меня испилила: достань билет. Ну, попросил, дали.

— Вы не похожи на еврея.

— А я и не еврей.

— А жена?

— Тоже русская. А что?

— Но мы же играем на идише.

— Иди ты! То есть да ну?.. А верно, сначала было не очень понятно. А потом нормально, все понимали. В натуре!