Шрифт:
«…Я не только злым, я даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своём углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьёзно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак» 92 .
Итак, герою сорок лет, двадцать из которых он прожил в подполье. Заметим, в человеческом развитии – это всегда лучшие годы, годы расцвета его сил и дарований. Но на что ушли силы человека из подполья? На желание и стремление сделаться «насекомым»!
92
Достоевский Ф.М., Записки из подполья, Т. IV,C.579.
Чуть ниже герой Достоевского опять сетует на свою беспомощность и немощь:
«Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже и этого не удостоился» 93 .
И если насекомым вполне не получилось, то уж он (герой «Записок из Подполья») вполне трансформирует себя в – мышь, а свой «петербуржский угол» – в «мерзкое и вонючее подполье»:
«Там, в своём мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей, свою обиду, и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности ещё постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией» 94 .
93
Достоевский Ф.М., Записки из подполья, Т. IV,C.581 .
94
Достоевский Ф.М., Записки из подполья, Т. IV,C.586.
«Откуда же у этой «мыши» столько злобы и яда?» – спросим мы. Что может служить источником этих ядовито-злобных истечений? Ответ Достоевского по своей жизненной правде оказывается убийственным:
«Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно-созданной и всё-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всём этом яде неудовлетворённых желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний – и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил» 95 .
95
Достоевский Ф.М., Записки из подполья, Т. IV, C. 586.
Так вот оказывается в чём дело! Герой сам себя заживо погребает в подполье на сорок лет. Причём, Достоевский подчёркивает особенно – погребает себя «с горя» и из-за «безвыходности своего положения», сохраняя при этом «неудовлетворённые желания». «Что же это за желания?» – спросим мы. Да, причём, желания человека в самом расцвете сил и лет? Ответ не оставляет никакой возможности сомневаться – это желания «царя природы» в самом расцвете сил, который, вдруг, обнаружил, что никакой он не «царь» и что в его человеческом существовании нет не только ничего «гуманистически возвышенного», но даже и ничего «обычного». Он, этот сорокалетний узник подполья, «необычен», но со знаком минус. Он – человек, вывернутый наизнанку, живущий по образу мыши и намеревающейся стать насекомым. Он уже и не человек.
Он доведён до отчаяния своим безвыходным положением, которое никто – и прежде всего он сам – не сможет изменить. Он, по непонятным ему причинам, заброшен – опять же непонятно кем – в этот мир и вынужден страдать в нём. Сам его образ – вызов гуманизму, со всеми его пустыми и никчёмными словами, с его призывами, которые оборачиваются «укором сознания» человека и так больного и зависимого от «игры этого сознания». Ему ничего и не остаётся, как только играть в эту игру и получать от этого сладостное наслаждение.
И если в минуты отдыха, пусть краткого, ему приходит в голову «реальная картина» его бедственного и несчастного положения, то он – понимая всю глубину пропасти, в которую он себя заточил – готов бежать из неё. Пусть хоть воображаемым способом, но бежать. Однако весь вопрос в том: как бежать?
А, хоть превратившись в насекомое! Он готов расстаться со своей человеческой оболочкой, доставляющей ему столько страдания, став тем, кто просто «уползёт» или «улетит» из этого безвыходного мира.
Желание стать насекомым может испытывать только тот, кто не просто стоит «на краю отчаяния», а тот, кого это отчаяние полностью изгрызло и изъело изнутри. Неслучайно Фёдор Михайлович вставляет в качестве характеристики этого «сорокалетнего узника» такой штрих как «неверие».
У этого человека нет никакой опоры. То есть, вообще никакой: ни во внешнем мире (он – враждебен или уподобляется «природной стене»), ни во внутреннем (он – кошмарный калейдоскоп сознания, в котором нет самих объектов, но есть только их бесконечно и зеркально слоящиеся отображения).
Кажется, мы это уже где-то встречали, правда, в другой – графической форме. Мы легко догадываемся, где – в картинах Иеронима Босха.
То, что в картинах Брейгеля Старшего 96 выступило только как «описание подготовительной стадии», в картинах Босха – об-наруживается как явленная реальность. У Босха люди уже стали насекомыми и другими животными. Трансформация завершилась!
Фёдор Достоевский оказывается конгениален Иерониму Босху.
96
Я прекрасно понимаю, что Брейгель Старший жил после Иеронима Босха. Однако я не могу не признать, что «последовательность трансформации» представлена в голландской школе в обратной «исторической последовательности». «Промежуточная» фаза представлена у Брейгеля Старшего, а «завершающая» у Иеронима Босха. Бывает и так.