– Не знаю, - ответила Люсенька.
– Само собой получилось. Что ты на меня так подозрительно смотришь?

Я достал из портфеля тетрадь и дал Люсеньке.

– Очень тебя прошу, - сказал я, - подумай, почему ты меня назвала Виталькой.

– А ну тебя!
– сказала Люсенька.
– Вечно ты разыгрываешь.

– Да нет же!
– сказал я.
– Это очень важно. Подумай, на следующей перемене скажешь.

– Хорошо, хорошо, не волнуйся, - сказала Люсенька и попятилась от меня.

На той же перемене Горбылевский с Мишенькой затеяли разговор в коридоре - специально для меня.

– Ходят слухи, - сказал Мишенька, - что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.

– Я же сразу сказал, что он чокнулся, - ответил Горбылевский.

Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.

На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.

– Ладно, - сказал я, - если что придет в голову, сообщи.

Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.

– Виталька, - сказала она, - я только что поняла, честное слово! Посмотрела на тебя - и поняла!

Она долго хохотала, прежде чем произнесла:

– У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!

"Чему ты радуешься?
– хотелось мне крикнуть.
– Это же симптом!"

На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова "троллейбус" и "милиционер". Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой - мы разошлись счастливые.

Самым смешным оказалось слово "простокваша". Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.

Дома я помылся под душем и растерся полотенцем - симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа - упорный человек! продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца - про меня! Еще одно - про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! "Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет", - читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.

Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, - пусть рука отдохнет.

– Ты такого не читал! Идем.

Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин "прогрессивных взглядов" будет лечить мужа "той женщины", перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?

Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: "Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит".

– А ну-ка, Сас, взгляни на меня, - сказал я.
– Ты не замечаешь никаких перемен?

Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить - нужно проанализировать.

– Ты на глаза мои смотри, - сказал я.

– У тебя красные веки, - сказал Сас - Следовательно, ты плакал.

– Сас, - сказал я в тоске, - они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!

Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.

– И ты из-за этого плакал?
– сказал он и пожал плечами.
– Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают - и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.

Сас стал ходить по комнате, стал вдумываться в этот вопрос и объяснять мне: ни у одного мыслителя глаза не бегали - ни у Эйнштейна, ни у Сократа, ни у Альберта Швейцера...

– Сас, - сказал я.
– Так это же еще не все! Это же только симптом: мне страшное приходит в голову.

Сас стал деловитым и спокойным. Он собрал на столе бумаги, сложил их в стопку.

– Давно это с тобой?
– спросил он.

Я ответил, что довольно давно; вначале, правда, не так явно было, но вот вчера отчетливо и ужасно... Сас кивнул. Он ушел на кухню и вернулся с топориком, каким мясо разделывают, и с ножом. Он положил обе эти загадочные вещи на стол. Нож был мельхиоровый. Я машинально потянулся рукой к красивой вещице. Сас отбросил мою руку и переложил нож и топорик подальше от меня.