– Почему Апа идет с нами? – спросила я в машине.

– Сегодня особенный день, – улыбнулась мне Умма в зеркало заднего вида.

Меня усадили на скамью рядом с Апой вместо того, чтобы отвести в подвал, как обычно. В то же время Умма исчезла внизу, чтобы переодеться в свое хоровое облачение. Мы оказались зажаты между двумя семьями, с которыми Умма была дружна. Я начала возиться с программой и уставилась на корейские буквы, пытаясь отыскать в тексте те несколько слов, которые я понимала.

– Вот это ты знаешь, – помогал Апа, указывая на фразы в брошюре.

Мне удалось расшифровать, что сегодняшнее чтение Священных Писаний было из книги Марка, что в ближайшую среду состоится благотворительный поход в столовую для бездомных и что церковь собирает пожертвования для зарубежных миссионерских поездок в Турцию.

– Где это – Турция? – спросила я.

Апа нарисовал для меня карту в программе коротким карандашом, объяснив, где находится Средиземное море. Он рисовал маршруты, границы и линии, пересекающиеся с другими линиями, рассказывал мне об океанских течениях в той части света, пока на нас не шикнула одна из пожилых женщин, сидевшая рядом с нами на скамье. Апа бросил на меня удивленный, фальшиво-строгий взгляд, как будто это я была виновата в том, что он разболтался, и я подавила смешок.

Заиграл орган, и появился одетый в пурпурные одежды хор с Уммой во главе. Она заняла свое место у клироса и подняла руку. Ее выступление было похоже на магический трюк: я наблюдала, как она извлекает звук и гармонию из уст певчих, и даже когда партия сопрано набрала силу, заставив ее задрожать от напряжения, каждый ее жест казался грациозным и плавным, чего я никогда раньше не замечала.

После нескольких гимнов и долгого ритуала чтения различных частей Библии, при которых нам приходилось то вставать, то снова садиться, пастор произнес милосердно короткую проповедь об истории блудного сына. Поскольку это была моя самая нелюбимая история из Библии, а также потому, что проповедь была на корейском, я отвлеклась, почти не слушая, и дорисовывала китов и дельфинов в море, которое нарисовал Апа. Мне казалось бессмыслицей, что ребенок, который ушел из дома и ослушался своих родителей, оказался важнее того, кто остался дома, того, кто ухаживал за полями и слушался своего отца, даже если он хотел выйти в мир, как и его младший брат. Мой главный вывод из этой истории состоял в том, что Бог капризен и заботится о нас только в том случае, если мы одержимы желанием создавать проблемы и убегать от Него.

Потом проповедь закончилась, и мы снова поднялись с мест, на этот раз подпевая вслед за хором словам песни, в которой говорилось о мире без конца, аминь, аминь, а затем мы сели, и пастор принялся называть имена разных людей, в том числе и Апы, призывая их выйти вперед. Я с удивлением наблюдала, как Апа, чувствующий себя неловко, словно ребенок, которому поручили написать незнакомое слово, подошел к передней части храма. Умма, теперь сидевшая в стороне, наблюдала за происходящим, и, хотя я не могла видеть ее лица, я почувствовала тепло ее гордости и одобрения, когда он опустился на колени перед пастором, чтобы получить пригоршню воды на голову. Пастор произнес, что во имя Отца, Сына и Святого Духа теперь он крещен и рожден свыше в глазах Господа и Его церкви. «Аминь», – раздался шепот собравшихся вокруг меня, и я повторила это слово, еще более сбитая с толку, чем раньше.

Умма отвела меня креститься, как только меня стало можно выносить из дома, и у нас до сих пор сохранились фотографии моего крещения: я в белом платье с оборками на руках у Уммы, рамка фотографии немного кривовата. Умма сказала, что я была очень хорошим ребенком, держалась смирно, пока пастор макал руку в святую воду и благословлял меня ею, даже не плакала, в то время как другие дети начинали хныкать.

Апа снова встал, и я была почти уверена, что он сопротивлялся порыву запрокинуть голову и стряхнуть воду. Он стоял и неуверенно улыбался вместе с детьми, которые были крещены в тот день, и их родителями, а другие прихожане молились об их духовном благополучии и обещали заботиться о них как о собратьях – о детях Божьих. Я взглянула на Умму раз или два и, к своему удивлению, обнаружила, что она плачет, как мне показалось, от радости.

Потом мы пошли в закусочную недалеко от церкви, где Умма разрешила мне заказать стопку блинчиков и полить их кленовым сиропом и взбитыми сливками, хотя обычно она пришла бы в ужас от этой сладкой каши. Я отправляла в рот полные ложки десерта и наблюдала, как Умма отказалась от кофе, заказала омлет и деликатно съела его, в то время как Апа взял себе бургер с картошкой фри. Ему всегда нравился фаст-фуд, и он утверждал, что, употребляя еду, в которой сочетаются мясо и сыр, он чувствует себя настоящим американцем.

Я не знала, как спросить о том, что между ними произошло, но было ясно, что что-то изменилось. От них двоих веяло тихим счастьем, а в Апе проснулась заботливость, которой я почти никогда не замечала раньше: он отодвинул для Уммы стул и подозвал официанта, чтобы напомнить про ее травяной чай, который они забыли принести.

– Арим, – сказала Умма, когда мы закончили есть. – Мы должны тебе кое-что сказать.

Я почувствовала себя намного старше своих семи лет, когда она рассказала мне приглушенным, взволнованным тоном, который обычно приберегала для телефонных звонков домой, в Корею, что мне предстоит стать старшей сестрой для маленького мальчика. Глупая ухмылка расплылась по лицу Апы.

– Сын, – повторил он, беря маму за руку и сжимая ее. – Ты будешь старшей сестрой, Арим. Что ты об этом думаешь?

Я изучала своих родителей, когда они повернулись ко мне; их лица были такими открытыми и нетерпеливыми, что у меня защемило сердце, когда я смотрела на них.

– Он там? – спросила я, подозрительно разглядывая живот Уммы. Она совсем не походила на беременных женщин, которых я видела раньше, хотя теперь, когда я пригляделась повнимательнее, мне показалось, что там, над поясом ее церковной юбки, наметился небольшой выступ.