Мне было десять лет, Мэтью. Можешь представить себе, каково это было? Мама ушла с фонарем, а я заперла дверь и забралась в угол, где чувствовала себя хоть немного в безопасности. Слыша скрип ступеней, когда мама поднималась по лестнице, я отчаянно молилась Богу.

Я услышала, как она стучит в его дверь.

— Мистер Робсон! — донесся до меня ее зов. — Мистер Робсон, откройте, пожалуйста.

Сквозь барабанящий по окну дождь я прислушивалась к голосам, и не узнавала один из них. Низкий, резкий… я даже не могла разобрать слова, которые он произносит, но мне казалось, что от них содрогается весь дом.

А потом… проклятье, я и не думала, что будет так тяжело об этом…

Потом я услышала звук, который безошибочно определила: такой стук раздается, когда на пол падает чье-то тело. Но не последовало ни воплей, ни крика о помощи… он просто не дал ей на это времени! Все произошло так быстро, что у мамы не было даже шанса защититься — да и кто мог бы защититься от бритвы, которая несется к тебе без предупреждения, а убийца стоит так близко, что ты чувствуешь на себе жар его дыхания?

Мама упала, и я помню, как сжалась от страха. Я очень хотела, чтобы она поднялась, чтобы Бог помог ей, но услышала только… глухие удары. Робсон избивал маму ногами, пока она лежала на полу в коридоре второго этажа. Я будто слышу эти удары прямо сейчас. Тук… тук… Снова и снова. Он все продолжал и продолжал, казалось, он никогда не остановится, но потом… почему-то прекратил.

Что с мамой? Можно ли ей помочь? — думала я. Тогда я по-настоящему испугалась и не могла больше ждать.

Я помню, как звала ее: «Мама! Мама!», пока бежала к двери и собиралась броситься на второй этаж. В тот момент я услышала, как он спускается по лестнице, и моя рука замерла на щеколде. Знаешь, есть какая-то неуловимая разница в том, как ходит хозяин дома, и как перемещаются его гости. Так вот, Мэтью, Робсон шел… как хозяин. Медленно, размеренно. Он насвистывал какую-то мелодию… совершенно жуткий мотив: дисгармоничный, нестройный, хаотичный. Такую мелодию мог сочинить лишь разум чудовища.

Наконец он взялся за ручку моей двери, повернул и повращал ее. А потом раздался стук.

— Элизабет? — прошептал он. И это был… даже не совсем его голос. То есть, частично он был, конечно, похож на голос мистера Робсона, но вместе с тем в нем звучали грубые, звериные нотки… я бы даже сказала, демонические. — Маленькая Свечка, открой дверь и посвети мне, — попросил он тогда.

… Что? Не обязательно продолжать? Но, Мэтью, прерваться на полпути не получится! О том, как это случилось, нужно рассказать до конца, но я… знаешь, я благодарна тебе за заботу.

Так вот, я не собиралась открывать ту дверь. Я собиралась вылезти из окна и побежать за помощью, потому что этого хотела бы мама. А она… даже если она была еще жива, она не смогла бы меня спасти.

Когда я уже попятилась к окну, он пинком открыл дверь и вошел в комнату. У него в руках был мамин фонарь, он держал его высоко над головой. В другой руке у него была окровавленная бритва, капли крови испачкали ему рубашку. А лицо… оно было какое-то искаженное, это была гримаса, обнажавшая звериный оскал. И глаза — кошачьи глаза — поблескивали на свету радостью хищника, ибо они нашли мышку, с которой можно поиграть.

Он осторожно поставил фонарь на стол. Очень мягко. Настолько мягко, что не раздалось даже шороха. Шагнув ко мне, он запустил руку мне в волосы — тогда они были длинными, ниже плеч. Так вот, он запустил руку мне в волосы и потянул за них.

Я пролепетала:

— Пожалуйста…

Почему-то я очень хорошо это помню. Зрение у меня плыло от слез, потому что я знала: он задумал нечто ужасное… возможно, что-то более ужасное для меня, чем то, что он уже сотворил.

Наклонившись, он поцеловал меня в лоб, а потом провел бритвой вверх и вниз по обеим сторонам моего лица, как будто точил ее о камень… но осторожно, чтобы не порезать. Неспешно он склонился к моему уху.

— Потанцуй для меня, — прошептал он. — И улыбайся, маленькая Свечка. Улыбайся!

Я не могла пошевелиться. Мои ноги словно приросли к полу. Закрыв бритву и сунув ее в карман брюк, он начал ритмично хлопать в ладоши. Его улыбка при этом обнажила зубы, а бледно-зеленые глаза блестели на свету.

Я не помню, как начала танцевать. Я только помню, как переставляла ноги… покачивалась… всхлипывала…

— Нет, нет, не плачь! Вот так, любовь моя, — сказал он, — позволь мне с тобой потанцевать.

Я до сих пор помню, как рушилось чувство безопасности, которое я всегда испытывала, находясь в той комнате. Робсон… он рушил его своим присутствием, хлопал мне в ладоши и все приближался ко мне, чтобы… потереться своим телом о мое. Я пыталась отойти, но он шагал ближе. Я попыталась отойти снова, и он вдруг закричал. Это снова был наполовину крик, а наполовину звериный рев — как тот, который я слышала из его комнаты. Его лицо исказилось так, как будто ему было больно. Он схватил меня обеими руками, швырнул на кровать, а потом набросился на меня…