Тут Том поднял глаза от своей миски и посмотрел прямо на Мэтью коротким недобрым взглядом, как пантера. В этом взгляде читался неприкрытый вопрос: «На что это ты уставился?» Мэтью тут же опустил глаза и сказал:

— Отличное жаркое.

Том, не отвечая, вернулся к еде.

— У вас в сарае стояла когда-то лошадь, — заметил Грейтхауз, прихлебывая сидр. Пистолет лежал рядом с его миской, направленный в сторону Слотера. — Моей упряжке овес очень кстати, спасибо за него. Но что сталось с вашей лошадью?

— Пришлось ее продать, — ответил Бертон. — Том поехал на ней на той неделе в Бельведер, выменять на нужные нам вещи. Свечи, соль, сахар — припасы.

— А далеко от вас Бельведер?

— Ну… миль двенадцать, по-моему.

— Четырнадцать, — поправил его Том, не поднимая глаз.

Грейтхауз замер с чашкой у рта.

— Так что, ты поехал в этот самый Бельведер на лошади и вернулся пешком четырнадцать миль с мешком на спине? Поверить не могу!

Том пожал плечами. Молчаливый, но красноречивый ответ: «Не можешь — не верь».

— Преподобный Бертон мне сказал, — начал Мэтью, — что вы потеряли родителей. — Юноша никак не дал понять, что он слышит. — Я потерял своих очень похожим образом. У вас другие родственники есть?

Том молчал, доедая свою порцию, но сохранив еще кусочек для Джеймса. Наконец ответил, как на ничего не значащий вопрос:

— Дед есть в Абердине. И все.

— Слава шотландцам! — провозгласил Слотер.

— Я сам справляюсь. — Том посмотрел на Мэтью, пронзив его взглядом, и глотнул сидра, ставя точку в конце этого разговора.

Над хижиной зарокотал гром, дождь хлестнул по ставням. Джеймс, равнодушный к рыку природы, сел у ноги Тома, вычесывая лапой блоху.

— Грейтхауз. — Слотер добрался до дна миски, облизал подливу с пальцев. — Имя незнакомое, но я готов поклясться, что где-то вас видел. Вы в цирке не выступали?

— Нет, а ты?

— А как же. Я в молодости был акробатом — и очень успешным, если позволено мне судить. Была у меня партнерша, и мы с нею прыгали через горящие обручи. Вы когда-нибудь бывали в цирке?

Последний вопрос был обращен к Тому, который вместо ответа лишь опустил руку и почесал собаке спину.

— Я очень сочувствую вашему положению, — обратился Грейтхауз к проповеднику. — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Нет. Я лишь благодарю Бога, что страдания кончились. — Бертон прикоснулся пальцами к правому виску, будто его мучила боль воспоминаний. — Такие были хорошие люди. Так полны надежд, и так поначалу все хорошо шло. Новое Единство начиналось как яблоневый сад. Между деревней и рекой, видите ли, были плодородные поля. И люди все приезжали и приезжали, а потом на нас обрушилась горячка. Это было ужасно, сэр. Ужасно было видеть, как люди страдали, как взывали над умирающими любимыми к милосердию Господню, и все же… а я только и мог, что молиться. Из Бельведера приехал доктор и сделал все, что мог… но что он мог против такого врага? Он сам заболел и погиб. А потом… потом заболела моя жена. — Старик приложил ко лбу дрожащую руку. Снова ударил гром, уходя к востоку. — Пятьдесят два года прожили мы с ней, с моей прекрасной женой. Кашель ее бил, она умирала и сжимала мне руку до самого конца, и я шептал ей: «Подожди меня, Абигайль, прошу тебя, подожди!» Но столько еще других страдали вокруг, и я не мог думать только о себе и о своей потере. Умирали маленькие дети, бледнея и бледнея на глазах у матерей, пока их не забирала белизна смерти. Молодые крепкие мужчины, полные сил и надежд, женщины, которые приехали с ними строить новую жизнь. Вот они все — лежат теперь в могилах. Надеюсь, в мире. Но как же много они выстрадали!

Стало тихо. Только шумел снаружи дождь да трещали поленья в камине.

И вдруг Тиранус Слотер разразился хохотом.

— Закрой рот!

Грейтхауз с пылающими щеками схватил в горсть бороду арестанта и закрутил.

Слотер продолжал смеяться, и на глазах у него выступили слезы — то ли веселья, то ли от боли.

— Закрой рот, я сказал! — бешено крикнул Грейтхауз.

Джеймс, вскочив на все четыре лапы, глухо и низко зарычал, но Том положил ему руку на спину, удерживая.

— Простите! Простите! — Слотер пытался прервать смех и закашлялся так сильно, что Грейтхауз его отпустил. Мэтью не знал, что и думать. Фургон этого сумасшедшего терял колеса. — Простите! — повторил Слотер, вытирая глаза и нос, делая долгий, прерывистый вдох. — Я просто… это так… так смехотворно, что никто из вас понятия не имеет, что такое… — на последних словах глаза у него прояснились, голос окреп. Он поднял руку — почесать подбородок за лоскутной бородой. — Что такое настоящее страдание.

— Извинись перед преподобным Бертоном! — потребовал Грейтхауз с такой силой, что пена у него выступила на губах. — Клянусь Богом, иначе я тебе морду в лепешку разобью!

Кулак у него уже был сжат, рука занесена.

Слотер посмотрел на поднятый кулак, полез указательным пальцем себе в рот и вытащил обрывок крольчатины, застрявший между зубами.

— Я принесу извинения, сэр, — сказал он непринужденно, — если общество соизволит выслушать историю моих страданий.

Кулак был готов обрушиться, и Мэтью понял, что сейчас начнется кровавая неразбериха.

— Не надо! — предупредил он Грейтхауза, и налитые кровью глаза партнера обратились к нему. Потом кулак медленно опустился.

— Пусть говорит. — Перламутровые глаза проповедника смотрели между Грейтхаузом и его арестантом. — Рассказывайте, сэр. Но прошу вас не поминать имя Господне всуе.

— Благодарю вас. Можно ли мне еще чашечку сидра? Промыть старый свисток.

Бертон кивнул, и Том налил сидра в чашку.

Слотер сделал длинный глоток, прополоскал рот перед тем, как проглотить жидкость. Потом поставил чашку перед собой и стал вертеть в пальцах с щербатыми ногтями, похожими на когти.