Прохожий повертел часы в руке.

— Мистер Оксли, — сказал он задумчиво. — Он себя заторопил до смерти, а последнюю точку поставил джин. Мы, оставшиеся, поделили имевшиеся деньги, и это был конец нашей бродячей труппы. Я оделся в английский костюм, поехал в Портсмут и купил себе проезд на корабле. Вернулся домой. Вернулся к своему народу. Но с собой я привез свое безумие и своих демонов, и они меня не оставляют.

— Я все равно не понял, о чем ты.

Прохожий закрыл глаза на несколько секунд, потом снова открыл.

— С той минуты, как я увидел Лондон, ко мне пришли демоны. Они стали шептать мне в уши день и ночь. Во снах они являлись мне англичанами в стоячих воротничках, а в руках держали золотые монеты и украшения. Глаза у них горели, как огненные ямы, и они говорили мне: «Посмотри на то, что будет». Все эти дома, дороги, кареты, люди. Сотни тысяч труб, изрыгающих черный дым. Шум, как грохот тысяч барабанов, которые не найти и не понять. Суматоха, постоянное бурление безумного человеческого потока. И демоны шептали: вот это — будущее. Не только английского Нью-Йорка и Филадельфии, но каждого города, построенного англичанами на земле. Но сенекам, могаукам, никому вообще из моего народа места на земле не будет посреди этих дорог и шума. О нет, мы будем драться за место на земле, но никогда не победим. Так говорят мне мои демоны, это они мне показали, и чтобы сделать меня окончательно безумным, они еще сделали так, что никто из моего племени этому не верит, потому что поверить в такое — невозможно. Это будет чужой мир, и моему народу в нем не найдется места. Все, что мы создали, все, что для нас важно, — все уйдет, будет похоронено под дорогами и домами. Все, что мы слышим, заглушено будет этим грохотом.

Он посмотрел на Мэтью и кивнул:

— И ты не думай, что тебя это минует. Когда-нибудь ты увидишь свой мир и не узнаешь его, и тебе он покажется странным… если не чудовищным. И ты, и твои англичане захотите вернуть то, что утрачено, и никогда не сможете это найти, потому что таков демонский прием: показать путь вперед, но закрыть дорогу назад.

— Мне казалось, это называется прогрессом, — вставил Мэтью.

— Есть прогресс, — согласился Прохожий, — а есть погоня за иллюзией. Для первого нужна мудрость и предвидение, второе доступно пьяному дураку. И я знаю, чем кончается эта история. — Он снова посмотрел на часы. — Всякий раз, когда я буду смотреть на эти часы, я буду вспоминать мистера Оксли. Буду вспоминать, как он спешил сквозь ночь к состоянию, которого нет на земле, таща за собой фургон ошибок природы. И буду думать о самом великом, на что способен человек, — а может быть, и самом трудном для человека: как смириться с ходом времени. Или как остановить свое собственное время. — Он положил часы обратно в мешок, подобрал плащ, лук и стрелы, пояс с ножом. — Дождь перестал, я найду себе другое место.

— Ты можешь остаться здесь.

— Не могу. Но я буду неподалеку. До рассвета четыре-пять часов, еще есть время поспать. Пользуйся, пока можно.

— Ладно, спасибо. — Мэтью не знал, что тут еще можно сказать.

Прохожий ушел в темноту за кругом от костра, где, казалось, ему привычно быть. Мэтью лег и попытался заснуть, если это вообще когда-нибудь получится. Но усталость взяла свое, и постепенно он стал уплывать в сон. Последнее, что он услышал, был голос ночной птицы в лесу, пробудивший какую-то давнюю память. Птица не задержалась, а улетела на бесшумных крыльях.

— Таким образом, — заключил священник, — год у вас был хорошим?

— Да, сэр, и очень, — ответил Питер Линдси. — Отлично уродилась кукуруза, яблок полно, и тыквы еще на плети. Вы их наверняка видели в поле.

— Видел. Ты благословен, Питер. Иметь такую ферму и такую прекрасную семью. Я говорил недавно с одним человеком о жадности — ты сам знаешь, как может жадность завести человека в долину погибели. Хорошо, что ты не жаден, Питер, и что доволен своим положением в жизни.

— Да, сэр, спасибо.

— Что ж, мы воистину нуждаемся в благословении полей, как нуждаемся в… — Он замолчал, постукивая себя по подбородку указательным пальцем с длинным неровным ногтем.

— Благословении Небес? — подсказала жена Питера Фейз, готовившая обед у очага возле противоположной стены.

Ее кухня и сама была благословением дома: аккуратная, чистая, светло-желтые сосновые стены, чашки и тарелки на полках и в сводчатой печи сковородки, таганы, чугунки, кастрюли, котлы и прочая утварь, поддерживающая в доме жизнь, а в людях сытость, — все расставлено в порядке.

— Именно так, — отозвался преподобный.

Младшая дочь, Робин, помогавшая матери, подошла к проповеднику, который сидел за столом с чашкой сидра в руках, и показала одну вещь, которую принесла из другой комнаты. Девочке было восемь лет, она была белокурая и очень гордилась вышитой подушечкой — узор изображал малиновку на ветке.

— Я сама вышивала, — сказала Робин.

— Правда? Как чудесно! Ты хочешь сказать, мама тебе совсем не помогала?

— Ну… — девочка застенчиво улыбнулась. Глаза у нее были яркие, теплые, синие, как у матери. — Она мне показала, как начать, и помогла закончить.

— А, вот как! Но между началом и концом тоже много, много работы. — Он вернул ей подушечку. — А вот это что?

Средний ребенок, тринадцатилетний сын по имени Аарон, вышел вперед показать свои сокровища.

— Хорошая коллекция, — сказал гость, принимая кувшинчик и любуясь на яркие цветные шарики. — И сколько их у тебя?

— Двадцать два, сэр.

— И они используются для определенной цели? Для игр?

— Да, сэр. Но я и смотреть на них люблю.

— Такие шарики любой мальчик хотел бы иметь.