От молодого человека исходила такая энергия и сила воли, в голосе слышалась такая гордость, что бледная гувернантка взглянула на него с восхищением.

– Какой вы храбрый! – воскликнула она.

– Храбрость тут ни при чем! – радостно рассмеялся он. – Я делал все это ради своей любимой! В часы тяжких испытаний ее нежная рука манила меня вперед, к счастливому будущему. Я видел ее рядом с собой в палатке с мальчиком на руках так же ясно, как в единственный счастливый год нашей семейной жизни. Наконец в одно туманное дождливое утро, с которого прошло ровно три месяца, я, полуголодный, мокрый, обессиленный лихорадкой и ревматизмом, откопал гигантский самородок и в мгновение ока стал самым богатым человеком в Австралии. Я упал в грязь, прижимая его к сердцу, и впервые в жизни заплакал как дитя. Я поспешил в Сидней, продал золото, которое оценили в двадцать с лишним тысяч фунтов, и две недели спустя отплыл в Англию на этом корабле, а через десять дней увижу мою любимую.

– И за все это время вы ни разу не написали вашей жене?

– Нет, только за день до отплытия. Я не мог написать ей, когда у меня ничего не получалось, когда я боролся с отчаянием и смертью. Я ждал, когда придет удача, и лишь тогда сообщил жене, что прибуду в Англию почти одновременно с письмом, и дал адрес кафе в Лондоне, чтобы она оставила известие, где ее искать, хотя она вряд ли покинула отцовский дом.

Молодой человек вновь впал в задумчивость, попыхивая сигарой. Его спутница молчала. Угас последний луч солнца, лишь тускло светила молодая луна.

Джордж Талбойс вдруг отшвырнул сигару и, повернувшись к гувернантке, воскликнул:

– Мисс Морли, если, добравшись до Англии, я узнаю, что с моей женой что-нибудь случилось, то умру на месте!

– Мой дорогой мистер Талбойс, зачем думать об этом? Господь милостив, он не причинит нам горя больше, чем мы можем вынести. Наверное, я просто вижу все в слишком мрачном свете, ведь в моей однообразной жизни остается много времени для размышлений и тревог.

– А моя жизнь была полна опасностей, лишений, тяжкого труда. Надежда сменялась отчаянием, и у меня совсем не было времени думать о том, что может случиться с моей любимой. Как я слеп и беспечен! Три с половиной года – и ни строчки, ни слова от нее или любого, кто ее знает! О боже! Ведь могло произойти все что угодно!

Он возбужденно мерил шагами пустынную палубу, а гувернантка безуспешно пыталась его утешить.

– Клянусь вам, мисс Морли, – промолвил молодой человек, – пока вы не заговорили со мной сегодня вечером, я не ведал ни тени страха, а сейчас сердце сжимается от тревоги. Пожалуйста, оставьте меня одного.

Она молча отошла, села у противоположного борта и устремила печальный взор на волны.

Джордж Талбойс некоторое время ходил по палубе, опустив голову, а четверть часа спустя вернулся к собеседнице.

– Я молился за мою любимую, – тихо произнес он, и его лицо выглядело в лунном свете удивительно спокойным.

То же августовское солнце, что садилось в морские воды, поблескивало тусклым красноватым светом на циферблате старых часов над увитой плющом аркой, что вела в сады Одли-Корта.

Неистовствовал багровый закат. Венецианские окна сияли в пламенном великолепии, угасающий свет вспыхивал в кронах лип на аллее и превращал неподвижную гладь пруда в сверкающий лист меди; даже в непроглядных зарослях кустарника, где укрывался колодец, вспыхивали багряные сполохи, покрывая траву, ржавый ворот и полуразвалившийся деревянный сруб кровавыми пятнами.

Вечернюю тишину лишь изредка нарушало мычание коров на тихом лугу, плеск рыбы в пруду, последние трели утомившихся за день птиц да скрип колес на далекой дороге. Сумрачное безмолвие угнетало; кругом царила такая мертвая тишина, что чудилось, будто где-то в обвитом плющом старинном доме лежит покойник.

Когда часы над аркой пробили восемь, задняя дверь тихонько отворилась, и оттуда вышла девушка. Даже присутствие живого существа не нарушило тишины – девушка бесшумно прошла по траве и, углубившись в аллею со стороны пруда, исчезла под густой сенью лип.

Ее следовало бы назвать не хорошенькой, а скорее интересной: бледное овальное личико с мелкими чертами, серьезные светло-серые глаза и плотно сжатые губы указывали на твердость и самообладание, необычные в юной особе девятнадцати-двадцати лет. Девушку отличал один существенный недостаток – полное отсутствие красок: ни кровинки на бледных восковых щеках, белесые брови и ресницы, ни намека на золото или рыжину в тусклых льняных волосах. Даже платью недоставало цвета: бледно-лавандовый муслин выцвел до светло-серого, и тот же оттенок приобрела со временем лента, повязанная вокруг шеи.

Несмотря на скромное платье, девушка двигалась с грацией благородной дамы. Фиби Маркс была из простого сословия и работала няней в семье мистера Доусона, пока леди Одли не взяла ее в горничные, выйдя замуж за сэра Майкла.

Несомненно, Фиби повезло: платили здесь в три раза больше, а работа в хорошо устроенном Одли-Корте была не в пример легче. В силу этих причин она стала таким же объектом зависти среди прислуги, как ее госпожа в высших кругах общества.

Когда служанка вынырнула из тени и встала перед деревенским детиной, сидевшим на обвалившемся деревянном срубе колодца, тот вздрогнул от неожиданности.