В Петровское я попаду через множество лет, на литературную встречу в здешнюю школу. И только уже на месте узнаю село, школу, где научился читать...

Вернулся отец. Мы в Москве. 10-я Опытно-показательная школа имени Фритьофа Нансена, у Никитских ворот. А живем на Петровском бульваре, в доме, из подвалов которого всегда пахнет вином: тут помещались винные склады, разграбленные в революцию.

Живем бедно. Бедно будем жить и дальше. Врачи получают гроши. Еда в доме запирается. На учете каждая копейка. Бедность унизительна.

В школе слышу, как старшеклассники поют "Бoже, царя храни".

На класс или на два старше учится девочка, с которой нам по дороге, и мы нередко ходим вместе по бульвару. Девочке этой потом посвятит прекрасное стихотворение Ярослав Смеляков. Зовут ее Люба Фейгельман.

А совсем рядом с моим домом, в трех минутах ходьбы, в Лиховом переулке, живет в это время совсем маленькая девочка: ей всего пять лет, а мне уже десять. Зовут ее Ирина. Думаю, что мы встречались и видели друг друга в это время, в этих дворах и переулках.

1924 год. Ночью стою с мамой в длинной-предлинной очереди перед Колонным залом. Лютый мороз. Греемся у костра. Потом входим в зал, идем мимо Ленина. Играет музыка. Все это много раз описано.

Ленина, как известно, не похоронят, а на древнеегипетский манер превратят в мумию. Только мумии в Древнем Египте были целомудренно спрятаны от человеческих глаз, а тут начнется и будет продолжаться до наших дней лицезрение подправляемого время от времени трупа.

1926 год. Отца перевели на работу в Ленинград, в Военно-мeдицинскую академию, где ему предстояло прослужить более двадцати лет. А когда он умрет, академия откажется похоронить его на своем академическом кладбище. Он будет к этому времени в отставке. Проштрафился - работал с опальным академиком Орбели.

А пока мы едем на санях от Московского вокзала, мимо памятника Александру III, украшенного стихами Демьяна Бедного, по пустынным улицам на Шпалерную, где отец снял квартиру. С квартирами тогда в Ленинграде было просто. Можно было снять любую. Отец, с его представлениями о прекрасном, снял квартиру на первом этаже, в доме на набережной Невы, мрачную и сырую, а зимой холодную. И обставил ее отец к нашему переезду мебелью, которой очень гордился: громадный буфет с мраморной доской и дверцами, украшенными резными зайцами и куропатками, - он прежде стоял, должно быть, в каком-либо клубе или другом общественном месте; подобный же стол и стулья. Под этим столом мы с братом проводили многие часы, воображая, что находимся в сказочной пещере.

В тoм же году я стал ходить в школу на Моховую, в бывшее Тенишевское училище, где когда-то учились Набоков и Мандельштам.

Это была хорошая школа, в ней продолжали еще работать некоторые старые педагоги. Школе удавалось долгое время избегать "дальтон-планов", "бригадных методов" и других губительных новшеств и дать нам, окончившим ее в 1930 году, кое-какие знания.

Стеклянная галерея соединяла здание нашей школы с Театром юного зрителя, бывшим тенишевским актовым залом, где за несколько лет до того еще происходили шумные литературные ристалища: выступали Маяковский, Хлебников, Блок, Чуковский, Тынянов (?), Шкловский... Скамьи этого зала амфитеатром уходят под потолок. Спектакли игрались на открытой площадке внизу, занавеса не было и расположение сцены во многом предопределяло режиссерские решения. Вырубался свет - и это отделяло действие от действия, сцену от сцены. Условные декорации сменялись на глазах у зрителей, да и вообще воображение зрителей активно привлекалось к действию. В те времена все это не казалось новаторством, никого не удивляло. Еще был жив и работал Мейерхольд. Подобные приемы кажутся новаторскими теперь, когда они воскресают то в Театре на Таганке, то в Театре на Малой Бронной, то еще где-нибудь у Любимова или Эфроса...

Мы пробирались в ТЮЗ по галерее, не покупая билетов и вызывая зависть во всех окрестных школах. Шел "Тимошкин рудник" и другие сверхреволюционные героические пьесы, и я не был исключением, заражаясь горячей ненавистью к угнетателям и столь же горячим сочувствием к угнетенным. Молодые Черкасов и Чирков - незабываемые Дон Киxoт и Санчо Панса... Мечтой любого мальчишки была Капа Пугачева. Вероятно, никогда уже в дальнейшем я не любил театр так преданно и самозабвенно.

Два друга. Обa учатся в параллельном классе. Один стал другом в школьные годы. Юра Сирвинт. Другой - после войны. Марк Галлай.6

Юpa - высокий, гибкий, c тoнким смугловатым лицом. Он приемный сын извecтнoгo архитектора Оля.7 Много читал. Много знал. На летние каникулы несколько раз ездил с матерью во Францию. Тогда это было еще возможно. Хорошо знал французский, однажды видел Анатоля Франса... Нас подружила любовь к cтиxaм, oбa увлекались то Багрицким, то Сельвинским, то - позже Пастернаком. Еще позже - Мандельштамом, Маяковским. А потом выяснилось, что Юра - талантливый математик. Окончил Ленинград-ский университет, был оставлен в аспирантуре. С начала войны ушел в ополчение. Был ранен. Попал в плен. В плену дожил, в Германии, в концлагере, почти до конца войны, но имел неосторожность вести дневник и был кем-то предан. Его расстреляли... Мне рассказывали, что много лет после войны Юрины работы по математике публиковались в Японии.

Марк был очень хорошеньким мальчиком, похожим на девочку. Чуть не до пятого класса мама водила его в школу... Было удивительно встретить eгo после войны - рослого, широкоплечего полковника авиации, Героя Совет-ского Союза, узнать, что перед войной и после нее он работал летчиком-испытателем. Когда же дело это oказалось не по возрасту, Марк написал несколько очень хороших книг о своей paбoтe, o своих друзьях-испытателях, а позже - о первых космонавтах, которых он, оказывается, тренировал, уезжая в какие-то долгие и загадочные командировки, откуда даже зимой приезжал загорелым...