— Агитация агитацией, — сказал Вася Суриков, когда Коневский ушел, — а ведь на самом деле, разобраться практически: на этих станках, которые мы делаем, сделают снаряды, и эти снаряды полетят на Берлин.

— Прямо в Гитлера, — сказал Алешка Малыгин и свистнул. — Я докажу Веденеевой, — с ожесточением сказал он немного погодя, — что я и без нее обойдусь. Раскричалась!

— Она орет, так дело делает, — солидно сказал похожий на девочку Вася. — А ты орешь, так от этого толку мало. Что смотришь? Смети вон стружку со станка!

Перед концом смены Марийка забежала в цех к Лукашину и сказала:

— Сема, ты не волнуйся, я сегодня ночевать не приду. Возьмешь на окошке, между рамами, котлеты, разогреешь и съешь. Хлеб выкупишь, вот тебе карточки. Я, может быть, рано утром приду, а может, и не приду, не волнуйся.

Марийкина спецовка за один день вся пропиталась маслом от автоматов, коричневый масляный мазок был на виске, — верно, тронула висок запачканной рукой, заправляя волосы под косынку. И вся Марийка показалась Лукашину новой и трогательной, — было досадно, что кругом люди и нельзя ее даже обнять. Он скрыл свои чувства и сказал независимо:

— Ладно, придешь, когда сможешь.

В этот день он впервые выработал сто десять процентов нормы. Не потому, что работал лучше обычного: лучше он еще не умел. Но он рассудил, что если потратить на обед не час, а полчаса, и если курить не больше трех раз за смену, то сэкономится какое-то время, и больше можно будет сделать. Так он и поступил: не пошел обедать в столовую, а присел возле станка и поел хлеба, взятого из дому. Курил всего три раза. И был доволен своим маленьким результатом так же, как другие довольны своими тремя, четырьмя нормами: все-таки уже не сто процентов, а больше ста.

Он обтирал станок, когда к нему подошел председатель завкома Уздечкин.

— Домой?

— Вроде как домой, — отвечал Лукашин, — а что?

— Собираю роту, — сказал Уздечкин, — надо маршрут погрузить. Не чересчур устал?

— Нет, ничего, — ответил Лукашин. — Только я схожу, хлеб выкуплю.

— Рукавицы есть у тебя? — спросил Уздечкин. — Там на путях ветрище — у! — он вздрогнул и повел плечами.

— Ничего, — сказал Лукашин, — у меня рукавицы добрые.

«А кто сшил? — подумал он с благодарностью. — Марийка сшила. А я на нее все обижаюсь».

У выхода из цеха его догнал Мартьянов, на ходу застегивая тулуп.

— Баиньки, Сема?

— Нет, — отвечал Лукашин, — маршрут грузить будем.

— Помогай бог. А я опохмелиться иду. Мне без чекушки ночь не отработать — ноги протяну. Я, Сема, раб правильного режима.

И Мартьянов исчез в густом вечернем мраке.

«Тоже остается на ночь, — подумал Лукашин. — А что, если и я завтра останусь? От меня, конечно, не такая польза, как от него или от Марийки; но все же…»

Только вышел из проходной, его окликнули:

— Семен!

Под фонарем стояла Мариамна с кошелкой в руке.

— Старика не видал?

— Не видал, — отвечал Лукашин. — Я же в другом цехе работаю.

— Несчастье с ним, — сказала Мариамна. — Велел поужинать принесть и забыл. Который раз так: велит прийти и забывает, и сидит голодный до утра.

«Обязательно завтра останусь на ночь», — подумал Лукашин.

Мороз был маленький, но с пронзительным ветром, и было холодно. Вызвездило. Порою ветер доносил гулкий голос репродуктора, обрывки фраз: читали сводку. Лукашин шел, размахивая руками в больших рукавицах, и думал: где-то сейчас его боевые товарищи, с которыми он дошел до Станислава. Одних нет уже, а другие за тысячи километров отсюда, за границей, в Германии, может быть подходят к Берлину. Вспоминают ли они своего сержанта? Наверно, вспоминают; нет-нет и скажет кто-нибудь: «А помните, был у нас такой — „папаша“, интересно, жив ли он?» Жив, ребята, жив!

Гудит гудок на Кружилихе, сзывает людей на работу. По неделе не выходят люди из цехов: станет человеку невмоготу — ляжет тут же в сторонке и засыпает каменным сном. Проснется — и опять к станку: давай-давай, нажимай!

У Грушевого раздувались ноздри, горели глаза: тем лучше, что отказали в добавочной рабочей силе; тем больше заслуга цеха, — мартовский заказ все равно будет выполнен к 28 марта, если ничего не случится с Лидой Ереминой. Дай бог этой девушке хорошего жениха. Она — форменный якорь спасения.

Что она делает своими золотыми руками! Из города приезжало большое начальство, чтобы посмотреть на нее. Сам Макаров, первый секретарь горкома, с полчаса простоял у конвейера, глядя на ее руки. «Ну и ну!» — сказал он, уходя. Лида на него и не взглянула. Поднимала она глаза — и то лишь на секунду, — только когда приближался к конвейеру Саша Коневский.

Пятого марта Лида Еремина постучалась в кабинет Грушевого. Он усадил ее. Она села, скромно одернула юбочку на коленях и сказала:

— Знаете, товарищ Грушевой, я решила давать шестьдесят тысяч, хотя это очень неважно действует на мое самочувствие.