Женщина подошла, скользнула взглядом по дверной дощечке и остановилась. Левую руку с горстью подсолнечных семян она держала под грудью, правой брала семена и бросала в рот; серая скорлупка прилипла к ее подбородку. Без ненависти — с тихим отчаяньем она посмотрела на Катю: признала. По каким-то ей самой неясным приметам признала.

«Беременна, как факт», — тупо подумала Катя. Она не знала, что сейчас скажет. Только знала, что будет врать, потому что надо врать. «Ей рожать совсем уже скоро. Ребеночек будет. Без отца будет ребеночек. А она — простота отпетая. С кем сражаться, как тут сражаться!..»

— Что вам? — спросила она.

Женщина ответила негромко:

— Смотрю.

— Дело есть, что ли?

— Смотрю… — Митина жена задохнулась от волнения — …какие бывают разлучницы.

Катя засмеялась:

— Разлучницы? Я, что ли, разлучница? С кем же это я вас разлучила?

— С мужем моим Дмитрием Иванычем Колесовым ты меня разлучила. Ты кто такая? Как твоя фамилия? Моя фамилия — Колесова, я с ним пять лет, регистрированная, по-честному прожила. А ты кто?

— Жила пять лет — живи шестой, мне не горе! Нужен мне твой Дмитрий Иваныч! Никогда не был нужен и вперед не польщусь. И откуда ты взялась? — вдохновенно продолжала Катя. — Налетела, привязалась со сплетней какой-то!

Колесова возмутилась:

— Сплетней? Ой, девка, от людей не скроешься! Люди, спасибо им, всё рассказали! Под ручку с ним гуляла…

— Мало ли с кем я ни гуляю под ручку! До моей ручки охотников много. — Ложь душила Катю, но надо было доврать до конца. — Нехорошо, дорогая: поверила сплетне и пришла меня срамить. Я замуж собираюсь, а ты меня ославить хочешь неведомо за что. Не веришь? Так вот же, с сего дня не подойдет ко мне твой Дмитрий Иваныч! на пушечный выстрел не подойдет! Можешь у людей своих проверить! Не посмотрю на него и «здравствуйте» ему не скажу! Бери его себе! — сказала Катя и ушла в телефонную.

— Врешь! — растерянно сказала Колесова, стоя у запертой двери.

Катя выглянула из окошечка:

— Ты еще здесь? Иди, все сказано, не о чем говорить больше.

— Ты обманываешь, — нерешительно сказала Колесова.

— Да не мешай мне тут! — воскликнула Катя. — Работа не ждет, пока я тебе отбожусь! Иди, иди, живи с мужем, регистрированная, роди ребеночка без страха!

— Не обижайся на меня, — попросила Колесова и заплакала.

— Я не обижаюсь, — сказала Катя. — Не реви. Тихая ты… Другой раз — слышишь — не так воевать-то надо за свое счастье.

— А как? — простодушно спросила Колесова, уже доверчиво глядя на Катю.

— Не знаю, — отвечала Катя. — Мне не доводилось. Только — не так.

Она заметила, что диспетчерская до сих пор соединена с библиотекой, и разъединила их. Завтра она получит выговор. Может быть, ее даже уволят с работы. Все равно!

Колесова ушла. Катя прислонилась головой к щиту с дырочками и словно уснула.

— Катечка! — сказала Настя. — Ты же это не серьезно, что на пушечный выстрел?..

— У нее будет ребенок, — сказала Катя. — Ты видела.

— Как ты можешь! — сказала Настя.

— Иди отсюда, — прошептала Катя, повернув к ней осунувшееся, серое, не свое лицо. — Не трогай меня. Дуры мы, ох дуры…

Она не вполне сдержала обещание, данное Колесовой. И недели не прошло, как Митя подошел к ее окошечку, и она не прогнала Митю и разговаривала с ним, только не «здравствуй» сказали они друг другу, а «прощай».

Встреча с Колесовой была в июне тысяча девятьсот сорок первого года, за несколько дней до двадцать второго числа, когда началась война. Митю мобилизовали сразу. Подошел он к Катиному окошечку в плохонькой одеже — идя в военкомат, надевали что ни есть постарей, хорошие костюмы оставляли дома, — в плохонькой одеже, с противогазной сумкой через плечо, враз повзрослевший, будто впервые задумавшийся о вещах, которые прежде не приходили ему в голову…

И Павел получил повестку. Стараясь быть веселым, он сказал Евдокии:

— Ну, мама, пошли воевать!

Клавдия, придя с работы, застала в доме сборы. Павел разбирал свои рисунки, Евдокия месила тесто, Катя стирала Павлу белье. Клавдия ахнула, побледнела, возмутилась:

— Ты же художник… Я не понимаю… Ты должен хлопотать… Просто нелепо, чтобы талантливый человек шел под пушки!

Очень тихо Павел сказал:

— Подумай, что ты говоришь, Клаша.

Клавдия заплакала, бросилась ему на шею:

— Не сердись! Я тебя люблю! Неужели это конец нашему счастью?

— Не знаю, — сказал он. — Но пока я буду жить, я буду любить тебя. Помни.

— Ничего не конец, — сказала Катя от корыта. Распрямившись, она откинула мокрой рукой упавшие на лоб волосы, вымытые ромашкой, с завивкой «перманент». — Ничего не конец. Распустили нюни. — Она схватила корыто и грубо сказала: — Убирайтесь, не то ноги оболью. Крутитесь тут… — и выплеснула помои в ведро, обрызгав весь пол.

— Ну чего ты, чего? — сказала Евдокия, когда Павел и Клавдия ушли наверх. — Брат на фронт уезжает, а ты грубишь.