Но стрекозиные глаза

влекут как зверика: "Кысь-кысь!"

Влекись, закона берегись!

Напротив пламени стоять

возможность греть, любить, паять.

Да, рвать – не шить. Расти лозой.

И огнемёт тушить слезой.

Ну, скажешь тоже!

Да, дела!

Но стрекозиные крыла!

Влеком – один. Закон – для всех.

Бессмертный грех. Потеха.

Эх!

Влекохом – эхо насмехохам.

По потрохам и по эпохам,

по запаху, по мху найти

намёк на тень тени пути.

Пусть мутно – Бог осадит муть,

оставит путь.

Во мгле, вне мглы – слова стоят

и молча вещи говорят:

"Гляди в углы, мети полы!"

Спешить нам некуда. Без глаз

не видно веди, буки, аз.

Спеша ты слеп и нем спеша,

но стрекозиная душа.

Но стрекозиная душа

поёт песку:

"Влеку-влеку!"

И разве страх огня – гореть?

И разве долг огня – согреть?

И разве гнев огня – сжигать?

Позволить молоку сбегать.

Любовь огня в его тепле

и даже в пепле. Сильвупле!

Но слов шнуры не так туги

как берегись и береги.

Предлоги через, для, из-за

слезят глаза.

9.

Фотокамера – это камера смерти.

Объясню почему.

Щ-щёлк! – и ушел во тьму.

И черный ящик тут,

и света круг,

и вспышка яркая,

и всё,

и существо с той стороны.

Мы очень хотим,

чтобы этот момент был красивым:

наряжаемся, будто в гроб

и как мертвецы не моргаем.

И наши улыбчивые тела

в чёрном пластмассовом сейфе.

– Скажи мне, где ты была?

– Делала селфи.

10.

Забыл свой голос собственный.

Действительно, забыл.

А был ли голос собственный?

А был.

Он был как льдинка певчая,

как песок, до которого нужно дорыть,

он влажный, из него куличики лучше.

Но я молчу и в памяти

я рою рукавом.

Да, положенье странное,

но буду в таковом.

Ведь чуть скажу хоть звучинку

и сразу: "а-а-а, ну да!"

Он звучит как холодный осенний воздух

родной брат которого —

ледяная вода.

11.

Проснись и брысь! Возьми и дай. Старообрядческий джеддай в среде берез горит бесплатно. Обратно можно – через гроб, но сохранить здоровье чтоб мы бересты поверхность об лицом водили на Пасхальной. Ардва Дэ Два – кто твой отец? Нижегородский ли кузнец? Скобарь, колодник, просфиряк, бурлак, молитвенник, моряк? Я – память. Спи, Ардва Дэ Два. Всех языков моих слова подобно стаду медвежат. Ревут, катаются, лежат бессвязны. Друг Ардва, пропой! О том, что космос голубой, и как в Империи прожить, в глухой системе возле дыр. Ардва Дэ Два – пропой мне мир! Я – переводчик, где же я? Везде края, края, края. Но где среда? Ардва! Когда? В среде берез планеты И следы оставил я – мои. Но мне ли знать о них, Ардва? Не мне ли знать о них? Трава несет себя к звезде один. Я – память. Серебро седин в печатной плате. Пой, Ардва! Скажи мне: первая глава! Благослови на житие! И выше, дай мне возвратиться, Отец, в бессмертие Твое!

12.

Тебя привозят ночью.

Я вручаю тебе обещанную звезду с неба.

Я достаю книгу и оглашаю приговор.

Мы играем в тоталитарное государство.

Тебе очень нравится приговор, особенно то место,

где сын берёт на руки отца, несёт его в спальню,

а тот, как меленький ребёнок

играет часами на цепочке.

В этом месте ты плачешь,

а я успокаиваю тебя.

Ты мотаешь красивой своей причёской

и говоришь, отстань, читай, мне хорошо.

А потом закрываешь лицо руками

и говоришь: не смотри на меня

я не красивая. Но ты красивая.

Зачем бы я стал играть с некрасивой

в тоталитарное государство.

13.

Ночь спиртна. Изгибы речи

согреваемы теплом.

В иероглифах деревьев

зябко путается свет.

Мы стоим зеленовзглядно

на тетраэдре вина.

Спит торговый дом большой

с изрисованной душой,

спит на ветках светофор.

Видно двор.

Небо трогается с места.

По незрячему асфальту

ветром движется картон.

Нам не холодно, но мы

поиграем в игры тьмы.

Мы сближаемся. И речь

нужно будет поберечь.

14.

На свободное место от секса приходят мысли.

Что если смерти после не снова ясли?

Погасли глазки, и всё уж.

В теснине тела,

в бойнице носа

не ходит бойкое вещество.

Где Я, когда Я – спит?

В колесе вращаются 30 спиц,