Звон клю-чей, стон, открываемых две-рей, звук шагов передо мной, руки сомкнуты за спиной; дверь, яркий свет: «Стой!». Стол-врач-стул, толчок в плечо: «Сесть!». Сел. «Здравствуйте, доктор».

Второй час пошел. Мне надоела вереница черно-белых клякс, мелькающих у меня перед носом.

«Да ничего я не вижу, кляксы и всё! Хотя…Здесь, будто на таракана похоже, а здесь вроде как на бутылку. А вот эта, эта – на стол с яствами, винами там всякими…»

В начале четвертого часа, когда я вымотался окончательно, доктор спрятал в стол картинки и, скрестив пальцы рук, сказал:

–

Послушай, Саверин. Ты что, все время о выпивке думаешь?

–

Да, господин доктор, – мои ладони невольно сжались,

и пальцы больно укусили их ногтями

. – Не знаю, почему.

–

Саверин! А ведь ты уже четыре года сидишь. Неужели тяга не прошла к вину?

–

Нет, господин доктор. Она, тяга эта, с детства меня не оставляет.

–

И со скольки лет ты пьешь? – Приподняв бровь, интересуется врач.

–

С восьми, господин доктор, – отвечаю. – Сначала блевал, помню, года с три, после каждой выпивки, а потом привык, и так тянуть к ней стало, просто жуть. Ни о чем больше думать не могу.

–

А неужели, Саверин, тебя не научил твой случай? То, за что тебя посадили? Ты же по пьянке четырех человек убил! Зверски убил! Ножом покромсал! – Доктор подался вперед и впился в меня копьями темных глаз.

–

Так я ж ничего не помню. Я ж это на суде уже говорил, – завожу я, заученную мной для этих случаев граммофонную пластинку. – Может еще время пройдет и тяга вместе с ним? – вопрошаю я с надеждой.

–

Может, может…Тебе ж еще четыре года сидеть. – Доктор поморщился. – Дурак ты, Саверин, – делает он вывод. – У тебя ведь одна задача в этой жизни – забыть об алкоголе. И жизнь тогда у тебя, совсем другой может стать.

–

Дык, как о нем забыть – то? – спрашиваю.

–

Ну, нашел бы себе занятие по душе…Подумал бы, чем тебе заниматься нравиться…

–

Так мне это…пить нравиться. Больше ничего не нравится, – перебиваю я.

–

Ох! – морщится доктор. – Ну, подумал бы! – Долгий взгляд в мою сторону, затем взмах рукой:

–

Ээх! Бесполезно…Ладно! На вот, выпей сто грамм, – наливает в железную кружку, – и иди с моих глаз долой!

Мой внутренний трепет невозможно передать. Спирт впитывается и растворяется буквально в каждой клеточке моего тела. Знакомая, долгожданная тюлевая занавеска закрывает мое окно в мир. Целых два часа блаженства!

Я, слегка покачиваясь, с пустой головой, не торопясь, возвращаюсь в камеру.

***

–

Вот и вернулся! Вот и вернулся, наконец! Внучек, дорогой! – Бабушка Дарья роняет на пол капельки соленой радости. – Повзрослел-то как! Эх, счастье-то, какое! – Умильное родное лицо.

–

Давай, баба Дарья, отметим хоть мое возвращение. А то казенные харчи поперек горла стоят, – говорю я ей, пытаясь прервать сентиментальную сцену.

Баба Дарья засуетилась, запричитала:

–

Ой, да что ж это я? Конечно! Вот старая…Садись, внучек.

–

Вот картошечка, сальце, грибочки, лучок. Кушай, дитятко. Вот, и рюмочку, на, выпей за возвращение…

Разрыв темного покрывала, забор, канава; попытка встать, чтобы дойти (до…мой) взгляд, раскачивая стены, пол и потолок, пытается остановиться на лице…

…Какой-то женщины. Мы ползаем по грязному (полу…голые), пытаясь вероятно заняться сексом.

Затем я вижу, что душу ее…

Затем я вижу, что плачу и говорю ей, что люблю ее…

Ее?! Или это другое, опухшее от пьянства лицо?

Дверь нараспашку! Бах!

–

Опять пьяный явился, ирод?! – мелькающая бабка Дарья, визжащая мне в лицо. – Сколько пить можно? Когда остановишься?! Уже третий месяц, как из тюрьмы вышел, и все не просыхаешь!