Утро… Столешников постепенно, но быстро набирает темп столичного дня: ревёт, клокочет стройка, снуют прохожие… Вскоре пришли и рабочие с прорабом. Сразу мат-перемат. Гена – в свитере Flash на груди, уже весь в мыле, пар от него валит. Несколько рабочих, молоденьких украинцев, стали Гене помогать – таскать вниз с 3-го этажа доски, железо. Рабочие со стройки сваривали, ставили ограду перед домом. Машина въехала в переулок со двора кузовом в арку. Стали грузить наше «богатство» на машину. Я чуть помогала (в шубе, в шали, в валенках). Прораб Иван матерился, мол, Жора велел грузить лишь то, что уже вынесено из дома. (А Гена там, наверху, взялся ещё доски с крыши отрывать, сбрасывать в мастерскую и потом носить вниз.) Скандал. Гена стал орать прорабу: «Вы мне две машины обещали дать на весь день! Я полгода ждал этого момента! Я сам всё делаю! Я не успеваю! Вот, смотрите…» – снял свою клубящуюся паром шапку и протянул прорабу. (Не ожидавший такого натиска прораб потом «по-своему» жаловался рабочим: «Зае…л, б…дь, на х…».) В общем, таскали, грузили…

Я стояла у подъезда, была «в гуще событий» и… искала «аналогии» смерти человека и «смерти» дома. Вот закрыли последний пролёт забора перед домом – так же закрывают глаза умершему человеку. Снос дома как погребение. И ещё поражал Гена – умением отстаивать свои интересы: не хотели доски сверху таскать, но таскают, грозились, что машина уедет, но ждут, пока всё погрузят. Кругом жизнь кипит – ездят машины, снуют люди – полная противоположность нашей теперешней тихой Таганке.

Погрузили наконец. Машина потихоньку поехала через стройку, я пошла за ней. Гена закрывал мастерскую, потом тоже подошёл к проходной. Тут Жора дал ему рабочего для разгрузки на Таганке – они сели в кабину и поехали. Я заспешила на метро.

Когда добралась до мастерской на Таганке, шла разгрузка, всё перебрасывали в сад через забор. Машина уехала. Гена, чуть живой от усталости, вернулся в дом. Но вечером Тактыков обещал перевезти железо, надо ехать снова. Гена мне: «У тебя за эти дни седая прядь появилась…»

После обеда и короткого отдыха опять поехали на Столешников. По тёмной лестнице там поднялись в мастерскую на 3-й этаж и стали ждать Тактыкова с машиной. Гена из подручного хлама соорудил длинный стол, сел: «Неужели я сегодня тут сижу в последний раз?..» Я в ответ: «Может, отпустишь меня в последний раз в родные магазины на Петровке?»

Отпустил ненадолго. Проститься. Запомнила в булочной роскошный шоколадный набор «Моцарт» в коробке в виде белого рояля – 555 000 рублей. Новые времена, новые товары, новые цены… А ещё, возвращаясь, увидела на бетонном основании забора у дома целую упаковку новых подпорченных книг «Спасти Италию!» из нашего книжного магазина. Брать никто не торопился…

Когда вернулась в мастерскую, Гена отрывал лаги в полу. Как-то смог сам снять и положить две чугунные трубы, которые подпирали балку крыши (ну и силища!). Уже стемнело. Потом при свече спускали по лестнице и лаги, и тяжеленные трубы вниз, в подъезд дома. Всё ждали Тактыковых – то наверху в мастерской, то на улице у подъезда… Вот идёт, шатается ещё совсем не старый бомж, весь в синяках, спрашивает меня: «А сколько времени сейчас?» – Я: «Наверно, уже полдесятого». – «А… вечера, да?»

Дождались наконец, приехали Тактыковы, стали грузить на прицеп «наше». А «своё» (дубовые двери, ещё что-то) они будут увозить завтра. Поехали на Таганку. Евгений Васильевич мало спал сегодня, возбуждён, с энтузиазмом рассказывал о своих зарубежных путешествиях (он директор Мосинтура) и о своём здоровом счастливом образе жизни: байдарки, дети, внуки. А потом, как бы шутя, завершил: «Вы мой должник теперь, должны написать мой портрет». И этим окончательно «подавил» Гену.

На Таганке всё сгрузили у ворот, и они уехали. Мы перетащили всё в сад. Марта радостно носилась, но почему-то совершенно не лаяла. В дом пришли уже в час ночи. Гена мрачный, молчаливый…

18 января. Четверг

Кажется, заканчивается наш Столешников, сегодня должны сломать дом – бывшую нашу мастерскую, в которой Гена работал с 1977 по 1995 год. Вся эта неделя – постоянный стресс, усталость, поседела, постарела – вчера рухнула спать, даже не помыв посуду. Оба мы в раздражении, я упрекаю Гену, что у него ни в чём меры нет, всё ему мало – и досок, и железа, и разного барахла…

Утром Гена приходил молча мириться. И мне вдруг как-то очень жалко его стало. Ведь в той мастерской на Столешниковом он всегда был в центре событий, в центре людей. Там был его мирок, его гнездо, его ритм пёстрой сумасшедшей жизни, там все его знали. Это его питало, давало настроение. И всё это реально исчезает, исчезло уже, как дым… А теперь – будто последний акт спектакля, будто эпилог. Богом всё вымерено и продумано.

Гена встал около двух дня, позавтракали. Он дозвонился в Министерство культуры – решения по званиям ждут не раньше начала февраля. Стал звать меня опять на Столешников – перевезти какие-то рамочки. Я отказалась. Посуда, щи, чинила ему пиджак. Он смотрел газеты, новости по ТВ, опять лежал и молчал. Потом заговорил про поездку в Красноярск к отцу на 80-летие. Пришлось звонить в справочное: плацкарт в Красноярск стоит 231 000, купе – 362 000 рублей. В начале шестого Гена вдруг оделся, ушёл раздражённый, не простился…

Я убиралась, мыла полы. Часа через три Гена вернулся, привёз рамочки. И устроил скандал – почему я не поехала с ним на Столешников. Кричали, упрекали, угрожали… Я, обиженная, собралась домой. Он: «Прощенья просить не собираешься?» – «Нет! Ухожу!» – «Куда?» – «Куда ты меня послал!»

И ушла. Но… постояла у ворот и вернулась обратно. Мир.

Вечером опять несколько раз Гена порывался ехать на Столешников, рисовать ночной слом дома. Каждый раз звал меня, и каждый раз у меня начиналась невыносимая зевота. Так и не поехали, я втайне радовалась. Гуляли в нашем саду, бегала, крутилась под ногами Марта, даже какое-то обновление чувств появилось. Гена вдруг говорит: «Был бы тут рядом сумасшедший дом – я бы там рисовал…»