Зимой он носил чёрную потёртую шинель на ватине, доставшуюся ему когда-то по случаю службы в охране на Главпочтамте сутки через трое, чтобы иметь хоть какие-то деньги и время на занятие живописью, на голове – армейскую ушанку, на ногах – кирзовые сапоги, а летом переодевался в защитного цвета хлопчатобумажную рабочую робу и… всё те же кирзовые сапоги. Роста он был среднего и крепок телом (когда-то усиленно занимался штангой), черты лица имел крупные, словно вырубленные топором; говорил медленно, обдумывая каждое сказанное им слово и, видимо, поэтому не жаловал современных ведущих передач по радио и телевизору, «соревнующихся в скороговорках, кто быстрее и непонятнее прочитает последние новости». Рисовать любил с детства, но нигде этому по-настоящему не учился, разве что в топографическом техникуме и в изостудии клуба имени Валерия Чкалова, что на улице Правда, где мы с ним и познакомились, но и эти занятия посещал нечасто, а на все советы его друзей о дальнейшей учёбе угрюмо отмалчивался или говорил: «Я уже сложившийся живописец, ломать себя в угоду педагогу принципиально отказываюсь и судьбу художника Персанова повторять не намерен». Он был абсолютно равнодушен ко всем новым направлениям в искусстве, считая это фокусничаньем и фиглярством, не достойным истинного живописца.

«Природа сотворена Богом, – сурово глядя на собеседника, говорил он, – и любое её искажение художником в угоду проститутке-моде говорит о его духовной немощи и греховной сущности, а также о его рабской натуре и полной несостоятельности. Если он не чувствует божественной красоты окружающего его мира, то и в его картинах она никогда не появится, а будет – мрак и нищета духа».

Когда-то он имел семью и жил в отдельной однокомнатной квартире с молодой женой, которую, на свою беду, привёз из родной деревни, притаившейся где-то в глухих муромских лесах. Но стоило родиться ребёнку, и молодая муромская жена, руководствуясь своими тайными планами на дальнейшую жизнь в Москве, тут же подала на развод. По суду однокомнатную квартиру оставили ей и ребёнку, а непутёвого молодожёна определили в коммунальную двухкомнатную квартиру в бывшем купеческом доме на улице Зацепа, в которой его чуть не зарубила топором допившаяся до белой горячки соседка, разгневанная тем, что новый жилец ни в какую не желал принимать участие в её бесконечных семейных попойках. Соседка то и дело хвасталась новому жильцу, что она замужем, и в подтверждение своих слов указывала на постоянно лежавшего в полной отключке в разных частях квартиры храпящего мужика. Стоящим его на своих двоих Василию увидеть так и не довелось, так как через несколько месяцев, благодаря «новому русскому», которому приглянулась эта дореволюционная квартира, Вася остался в живых и был переселён в бывший доходный дом в Бобровом переулке. Здесь уже около десяти лет проживал и трудился лифтёром Сорокин.

Новые соседи, с которыми сразу же столкнулся задумчивый художник Степанов, оказались культурными и непьющими и в свободное от основной работы время занимались в коммунальной квартире уборкой общих помещений: коридора, туалета, кухни и прочих закутков, имевших общественное значение. Всё это совершалось по очереди, график которой висел на стене в коридоре. Как только Степанов оказался членом этой «коммуны», его фамилия, выведенная каллиграфическим почерком, сразу же появилась в этом списке, но он этого не знал, потому что никогда его не читал, а уборка квартиры отродясь не входила в круг его понятий.

Комната, в которую его переселил «новый русский», находилась на первом этаже и была непомерно вытянута в длину, заканчиваясь всего одним сводчатым окном, над которым с другой стороны узкого переулка нависала жёлтая стена многоэтажного дома, и поэтому в комнате царил вечный, но с тёплым желтоватым оттенком полумрак. Единственное достоинство её – это высокий потолок, располагавшийся на четырёхметровой высоте от пола, и при желании можно было бы соорудить антресоли для картин, но у Васи такого желания не возникало, и он по-простому прибивал свои небольшие картины сапожными гвоздями непосредственно к стене. Как только он переехал сюда, мы стали с ним чаще видеться, потому что от Сокольников, где я жил с Катей, до его нового дома можно было дойти за минут сорок. Видимо, значительно сократившееся расстояние между нами повлияло и на количество телефонных звонков. Он стал звонить нам чуть ли не каждый день, интересуясь нашими делами и здоровьем, делясь своими новыми ощущениями, и основой его сообщений являлись странные и иногда пугающие его сны, о которых он подробно рассказывал то мне, то Кате. Всё зависело от того, кто первый возьмёт телефонную трубку.

Как-то прогуливаясь в парке Сокольники, я вдруг заметил Васю в знакомой мне зелёной хлопчатобумажной робе и в кирзовых сапогах: наряд вроде бы невзрачный, но почему-то сразу же привлекал к себе внимание среди затейливо и модно одетой толпы. Он шёл, как всегда, ни на кого не обращая внимания, словно ледокол среди ледяных торосов. Лицо его выглядело суровым и сосредоточенным. В одной руке у него сверкали на солнце какие-то немыслимые дюралюминиевые конструкции, по утверждению их хозяина, служащие подставкой для этюдника, который в это время находился у него в другой руке. И то и другое Вася изготовил самостоятельно: «Что я, дурак – покупать то, что я могу сделать собственными руками». Судя по всему, он двигался к Яузе на этюды. Так и оказалось. Увидев меня, он остановился и насупился.

– Я тебе несколько раз звонил. Хотел предложить на этюды вместе сходить, а заодно и про новый и необычный сон рассказать. Ты же втихаря моцион себе тут устроил. Друг называется.

– Чего ты расшумелся? Звонил я тебе утром. Сорокин взял трубку, и из его пьяных бормотаний я понял, что вы «в данный момент в безвоздушной среде обретаетесь и вот-вот в параллельный мир устремитесь». Сразу догадался, что у вас капитальная дегустация вчера прошла.

– Это он туда собирался, а я-то спал крепким и здоровым сном и, как всегда, со сновидениями. Между прочим, я вас с Катей вчера по телефону приглашал в гости – у меня брага поспела. Она трубку взяла и сказала, что тебя нет дома, что ты к кому-то там на день рождения ушёл.

– Ну раз Катя такое сказала, значит всё так и было, – удивляясь её вранью, так как я весь вечер никуда из квартиры не отлучался, соврал и я.

Вася, видимо, под впечатлением от новых захватывающих сновидений, не обратил внимания на двусмысленность моего ответа и, успокоившись, заговорил таинственным голосом.

– Вот послушай, какой мне сегодня сон приснился, – начал он, ставя самодельную замысловатую конструкцию вместе с этюдником на землю и причмокивая от удовольствия, что в очередной раз воспроизведёт картинки из потустороннего мира. – Снится мне, словно я иду в темноте по коридору и китайским фонарём освещаю путь, а светит он тускло и лучом едва выхватывает из темноты что-то шевелящееся и непонятное. Я только остановлюсь, чтобы узнать, что это такое там колышется, как это нечто тут же исчезает, и я вроде бы опасаюсь и хочу повернуть назад, но, влекомый неведомой силой, продолжаю идти дальше. Вдруг мне навстречу из темноты выходит седой старик, тоже с китайским фонарём, но древней конструкции, в виде пагоды, и светит ещё хуже, чем мой. Я от страха остановился, а он не спеша приблизился ко мне и спрашивает с эдаким укором: «Степанов?» Я говорю: «Степанов, а в чём, собственно говоря, дело, гражданин?» – а у самого от испуга поджилки трясутся и язык едва ворочается. «Дел у меня к тебе, Степанов, никаких нет и не предвидится, а только скажи своему собутыльнику Сорокину, что если он не прекратит по ночам лазить на крышу своего дома и в подзорную трубу подглядывать за голыми девками, то он запросто может оказаться в таком месте, что врагу не пожелаешь, и удастся ли ему когда оттуда выбраться – бабушка надвое сказала. Вот ты и предупреди его об этом, а тебе я вот что скажу, и заруби себе это на носу: потеряешь имя – потеряешь свободу; потеряешь свободу – потеряешь Родину; потеряешь Родину – потеряешь жизнь! Если ты не поймёшь этого, то твой жизненный путь исчерпан с самого начала и твои крики о помощи не долетят даже до твоих соседей по коммунальной квартире, с которыми ты постоянно собачишься из-за графика дежурств». «Кто вы, и как вас зовут, старче, за кого мне Бога молить?» – почему-то спрашиваю его. «Не твоего ума дело, – говорит, – а чтобы запомнил то, что я тебе сказал, поставлю тебе печать». Тут он почти вплотную приблизился, да как щёлкнет меня в лоб – и исчез. Видишь, какой пророческий сон этой ночью меня посетил.

После этих слов Вася испуганно потрогал то место, куда якобы его щёлкнул старик.

К своему удивлению, я увидел у него на лбу небольшую синеватую шишку.

– Сон действительно необычный, – не веря в рукоприкладство старика и полагая, что, вероятнее всего, это Сорокин его щёлкнул, чтобы привести в чувство, когда Вася отключился, ответил я, – и поразмышлять над ним стоит. Знаешь что, Вася, а пойдём-ка вместе на Яузу. Я хоть и без этюдника, а с тобой за компанию поброжу у речки и выберу место для этюда.