Павлик Тушнолобов, плотно сидя рядом с Севером, томился и страдал, все возбужденнее привязываясь к жене. Он думал о том, что мир в конечном счете все равно погибнет в страшной космической бездне и что славы ему, Павлику Тушнолобову, не добыть никакой ни при жизни, ни после смерти, а все-таки надо успеть определиться, выяснить правду о церквах и о том, какое в действительности значение имеет для него эта девчонка, вздумавшая мучить его своей ловкой юной красотой. Впрочем, ему в голову настойчиво лезло изображение какого-то паяца, потешающего в цирке публику, но каждую свою шутку начинающего, как и он, Павлик, с мысленного предисловия о грядущем конце света. Зачем это?
– недоумевал Павлик. Расшатывалось его нутро от сознания неустойчивости мира, качалась маятником душа - и вдруг привычная картина жизни словно разрывала союз с его глазами, даже с его внутренним взором, уклонялась прочь, торопливо и с какой-то хмурой суетностью отлетала от него одним большим взмахом гигантской птицы. Павлик цеплялся за нее и ловил ее с восклицанием: ах, напьюсь когда-нибудь, безобразно напьюсь! И снова утверждалось оцепенение, из которого некто смотрел на Павлика в странном ожидании, как если бы от него в самом деле можно было ждать диких выходок, безобразий, трактирного разгула. Все яснее Павлик сознавал свою неотторжимость от Даши и невозможность жизни без нее, однако не умел сохранить свою привязанность в чистоте, в белизне какой-то и стройности и полагал, что будет правильно, если он не обинуясь наложит на женщину нравственные или даже идеологические оковы, опутает ее и свяжет, как пойманного несчастного зверька. Как-то даже физически разбирало его это томление, он пыхтел и бессловесно жаловался разными быстрыми возгласами, тотчас без следа пропадавшими. А не пристало ему, высушенному старостью, но удержавшему правильную, гордую мужскую красоту и тонкую, почти изящную величавость форм, пыхтеть. Это было смешно, и Север с Дашей, переглядываясь, усмехались. Север ощущал Дашу только как девушку, она была в его глазах если не совершенно чиста и непорочна, то, во всяком случае, не опутана грехом, а уж из всякого суетного зла жизни так и выглядывающей даже как бы невинной девчушкой.

– Тебе-то нипочем все эти храмы, - безблагодатно казнил Павлик жену, на монастыри эти ты смотришь как в пустоту. Вот так! Вот так!
– выкрикивал он, показывая, как делает Даша.

Север вмешался, решив заступиться за девушку. Он мысленно отделял ее от Павлика, числил некоторым образом вне брака с ним, и, пользуясь таким представлением как почвой для подвигов где-то в области чувственной свободы, не без развязности сказал умоисступленному супругу:

– Опять ты не прав, Павлик. Даша молилась в соборе, я видел. Я не знаю точно, молилась она или просто погрузилась в думы о Господе, но в любом случае она делала это очень серьезно. Так, как и нам бы с тобой не помешало.

Павлик внимательно выслушал, но, похоже, сказанное воспринял таким образом, как если бы произнесла его именно Даша. Павлик Тушнолобов не только хотел, но и с полным успехом, как бы исключая присутствие Севера, умудрялся беседовать непосредственно с ней, хотя бы она при этом и не думала ему отвечать.

– Молилась, да!
– гремел он, совсем уже опаленный и даже как-то выставляющий напоказ свою обезображенную этим утробу.
– Как же! Молилась! Знаю я эти молитвы. Нет, я их серьезности не отрицаю, упаси Господь... сказал он проникновенно.
– У нее это серьезно, она и мыслит, она мыслящая... У нее и мысли, а мысли эти, они ее, эти мысли... Ах, это не бред. Я не брежу! Моя жена становится перед иконой, такое у нее обыкновение, стоит перед ней и размышляет о Боге. Ведь правда, Даша? Но что, когда ты из храма выходишь? И это знаю. Только за порог церкви церковь из сердца вон. Нет у тебя серьезного отношения к храму. У тебя мысли, ты мыслящая, верно, но только за порог храма - и у тебя тогда почему-то особенно пустые мыслишки, не мысли, а пустышки в голове, даже о нарядах, почти что, можно сказать, о танцах, и только одна грубость и дерзость по отношению ко мне.

– Я с тобой никогда не бываю груба, - возразила Даша, слегка как будто побледнев.

Север подумал, что не столько негодование на несправедливые упреки мужа потрясло ее и заставило подтянуться, сжаться в единый сгусток воли, сколько ужаснувшая ее молодую душу мысль о действительной простоте жизни, способной и впрямь вывести ее на дорогу, на которой муж видел ее уже сейчас. А тогда действительно танцы, грубость, раскрасневшаяся ошалелая рожа среди каких-то взметнувшихся цветов и пестрых лент...

– Это верно, согласен, - кивнул Павлик Тушнолобов.
– На словах не бываешь. Но твоя плоть остается грубой, твердой, черствой, ты ее из церкви вовсе не выносишь просветленной, вот в чем суть. Ты просто от чего-то отделываешься в церкви, от какого-то, может быть, страха, а света в ней не ищешь и не берешь. Твоя плоть мне хамит, дерзит.

– Я слишком красива для тебя? Тебя пугает мое превосходство?

– Я уже не в том возрасте, чтобы в плотской красоте, тем более в женской, видеть светлое начало и залог справедливости. Я, положим, и лба не перекрещу, входя в храм, но я вижу его красоту, сотворенную красоту, я нахожу там свет и совершаю восхождение. От церкви к церкви - это мое духовное восхождение.

– Да хочешь... хочешь, ты сейчас из-за меня будешь страдать как не знаю что? Я устрою это!
– бесновалась Даша.

– Есть в монастыре паломники, бывают старики и старухи, бредущие от монастыря к монастырю, от святыни к святыне?
– как будто в наивном незнании спрашивал Павлик.

– Найдутся, - ответил Север.

– Я уйду с ними! Тебе нужна жертва, Даша? Ты ее получишь!

– Видишь, как он уже мучается?
– отнесся Север к Даше.

Она с отвращением взглянула на мужа.

– Он смеется над нами.

Север стал смеяться вместе с Павликом. Даже и жертвенный уход этого человека с толпой сумасшедших паломников, в его воображении мгновенно состоявшийся, он мыслил не как пыльное босоногое блуждание, но как торжественное шествие от храма к храму, важное восхождение со ступени на ступень, от красивого к прекрасному и от превосходного к совершенному. А вот Даше было не до смеха. Она сидела, обхватив руками колени, губы ее побелели, и видно было, сколько труда ей стоит вот так сцепляться и крепиться на одной земле с обсевшими ее мужчинами. Она была такая молодая и такая крепенькая, и ноги ее, согнутые в коленях, слагались в такое чудо, что Север не мог не окидывать ее исполненным любознательности взглядом. Она вовсе не была слишком красива для бедного Павлика, но тьма, стоявшая в ее глазах, была больше его. Павлик сказал:

– Да, от церкви к церкви... Я все выше и выше! А ты только уплотняешься и этим оскорбляешь меня, обижаешь даже. Да, обижаешь. И как не обижаться? Я же другого хочу, и именно для нашей любви другого. Я хочу, чтобы волна света подняла наши души, соединила их в одно и унесла в беспредельность, в бессмертие. А кому это под силу сделать с нами, если не Богу?

– Но практически посмотри на вещи... подумай трезво! Как такое может с тобой случиться, если ты не знаешь веры?

Бледное лицо Даши тонко светилось в тени дерева.