Толстый Макар насупился и резко оборвал зарвавшегося посетителя:

– Я не понимаю твоего юмора!

– Это говорят остатки моей образованности, - с готовностью пошел на попятную Глебушкин.
– С тех пор, как мной завладел Бахус, я свободен не только от эзотерики, но и от досуга, который мог бы посвящать полезным занятиям вроде твоего. Точно, я тебя видел. Ты был вне себя от горя, когда Ваню опускали в землю. И ты знаешь, кто с нами? кто нынче почтил своим присутствием твое скромное заведение?

Я решил вступить в разговор, поскольку речь зашла обо мне.

– Что такое в твоем представлении идеи Мартина Крюкова?
– спросил я толстяка.
– Это очень важно для меня. От меня сбежала жена. Но ее побег так странен, то есть некоторые обстоятельства... я непременно должен распутать это дело!

– Тобой руководит не праздное любопытство, я чувствую, - ответил Хвостов, пристально глянув в сокровенную глубину моих глаз.
– Вот что я тебе скажу. Ваня Левшин жив, ибо живы идеи Мартина Крюкова, а они живы потому, что мы поддерживаем их.

– Идеи Мартина Крюкова - это идеи Вани Левшина, - вставил Глебушкин.

– Дело предпочтительнее иметь с живыми, - возразил владелец кафе.

Я сказал:

– Все это так. Но, видишь ли, Макар, не исключено, что идеи Мартина Крюкова сыграли некоторую роль в моей семейной жизни... в том, что Рита столь резко изменила отношение ко мне.

– Мартин Крюков ни в чем таком не замешан. Уж кто воистину безупречен, так это он.

– Я ни в чем его и не обвиняю. Тем более что Рита сбежала с Остромысловым.

– Начни с вопроса: что значит для эзотерика разрыв с женой? И это тянет за собой другой вопрос: является ли жена эзотериком просто потому, что она жена эзотерика?

– Что касается Риты...

Макар Хвостов властным жестом остановил меня.

– К частному давай идти от общего, - заметил он наставительно.
– Не мне с моей пустой головой искать в дебрях философии всякие подтверждения и доказательства, я простой трактирщик, хват, мироед, поэтому беру за данность: как есть метафизика сущего, стало быть, и мужчины, так есть и метафизика женщины. На практике это означает наличие метафизического мужчины и метафизической женщины.

– Но это лишь в идеальном плане, - вступил в оппозицию Глебушкин.

– Да, ты подметил верно.
– Хвостов швырнул на стол свои могучие, обильно и рыже волосатые руки и сжал кулаки, показывая, что намерен надежно держать под контролем упомянутый собеседником идеальный план.
– Но опять же вопрос: что происходит, когда от такого мужчины отрывают такую женщину? Боюсь, процесс этот можно выразить лишь в символах, да и то столь сложных, столь насыщенных принципами и методами священной науки, что не нам с нашими слабыми силами браться за это дело. Поэтому будет лучше, если мы обратимся к миру грубых форм, где и примеры попроще, и иллюстрации к ним не требуют большого ума. Вот посмотрите, - сказал толстяк, ползуче и мясисто обвивая пальцы вокруг запечатанной бутылки водки, - не есть ли дело рук моих - а я сейчас его сделаю - более чем верным символом разрыва, о котором мы говорили?

И он легкой судорогой большого пальца сорвал пробку с горлышка.

– Твой символ, - испуганно и быстро, жалея свой попавший на поле метафизической деятельности гиганта-разорителя скромный питейный запас, нашелся Глебушкин, - верен лишь в том случае, если ты считаешь удобным и приличным видеть мужчину бутылкой, а женщину всего лишь затычкой.

– Сразу видно, что ты давно не имел дела с бабами, - мастито отпарировал уверенный в своей победе символист.
– Если бы обстояло иначе, ты нашел бы для своей подружки символ даже куда как поменьше.

– В таком случае возникает вопрос, что символизирует водка, оставшаяся в бутылке?

Макар Хвостов усмехнулся с высокомерной серьезностью.

– А это, - сказал он, - уже дело выбора каждого, кто проводит эксперимент, подобный нашему, и думает о его последствиях больше, чем следует, применяясь к миру грубых форм.

– Ага, мир грубых форм!
– подхватил Глебушкин.
– Значит ли это, что, начиная с общего, а в действительности с этого самого мира грубых форм, ты теперь приведешь нас к такому частному, что нам сделается стыдно за один уже факт нашего существования?

Толстяк задумался; возможно, он был совсем не против вогнать нас в краску. Почему бы и нет? Но где гарантия, что мысль о самобичевании не покажется и ему самому наиболее легким и безболезненным выходом из положения? Было о чем поразмыслить. Глебушкин же, полагая, что завел кафешантанного диалектика в тупик, торжествовал. Он воскликнул:

– Понимаешь теперь, что водка в твоем примере оказалась лишней, а между тем так и сияет у нас на виду?

– Ну так выпей ее и заткни пасть!
– внезапно разъярился владелец кафе. Другого аргумента он не выдумал, но и этот в его устах большого, богатого и волнующегося человека, мужчины в расцвете сил и талантов, выглядел вполне внушительно и даже обескураживающе, однако не в том сейчас Глебушкин был состоянии, чтобы выкидывать белый флаг от одного лишь естественного испуга. С замечательной быстротой ушел он в мир алкогольной бухгалтерии, прикидывая, не вернее ли будет последовать совету хозяина, но и быстро вернулся оттуда, в весьма, надо сказать, радужном состоянии духа, обновленный сознанием, что негоже идеи и идеалы отправлять на поклон к голому житейскому расчету.