По-видимому, длительный успех «Синопсиса» у широкого читателя был обусловлен двумя другими обстоятельствами.

Во-первых, в книге, написанной старым слогом, многие видели не утратившее какое-либо значение наивное сочинение писателя XVII столетия, а древнюю летопись, первоисточник, полноценное свидетельство современника о давно прошедших событиях. Известный лингвист и историк культуры Б. А. Успенский пришел к выводу, что книжники Киевской Руси смотрели на произведения, составленные на церковно-славянском языке, как на что-то не подлежащее обсуждению и проверке, почти как на священное писание, а на тексты с обычной народной лексикой — как на что-то менее важное, не столь бесспорное [102] . Это наблюдение вполне приложимо к занимающей нас судьбе «Синопсиса».

Во-вторых, то, что содержание книги ближе к мифу, чем к научному исследованию, для определенных кругов было плюсом, а не минусом. Глубокая древность славян, их успешная борьба с Александром Македонским, явление среди них апостола Андрея, первый царь всея Руси Владимир Святой, окончательный разгром татар Дмитрием Донским — все это далеко от исторической истины. Но во всяком случае — это не скучный перечень событий, безвозвратно ушедших в прошлое. Скорее это вариант панегирической речи — «славы», какие были в большом ходу в средневековой литературе и пользовались спросом у читателей.

Именно в таком контексте ссылался на «Синопсис» поэт Федор Глинка. В качестве параллели вспомним о любви Адама Мицкевича и других польских романтиков к явно ненаучной хронике Стрыйковского, хотя они располагали уже серьезными трудами ученых XIX века о пути, пройденном их народом и страной [103] .

Выход в 1818 годах «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, изложенной вполне доступно для неподготовленного читателя и получившей высочайшее одобрение, привел к снижению популярности «Синопсиса». Но установка этого произведения на миф в истории вместо исследования фактов оказалась бессмертной.

Ожесточенная борьба М. В. Ломоносова с Г. Ф. Миллером в 1749—1750 годах развертывалась вокруг этой проблемы. В отзывах о трудах Миллера Ломоносов утверждал, что опровергать отечественного автора — Нестора — и использовать известия иноземцев «весьма неприлично», что варягов надо считать славянами, а не скандинавами, что отрицать исконное заселение русскими Поднепровья — опасный «соблазн», поскольку церковь признает проповедь христианства в Киеве и Новгороде апостолом Андреем Первозванным [104] . В целом же, Миллером, по уверению Ломоносова, «больше всего высматриваются пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения». [105]

Как «пятна» расценивались упоминания не только о поражениях русских, но даже о деревянных церквах, сгоревших при пожарах [106] , а как «украшение» — непобедимость славян, разгромивших скифов (?), побивавших и Дария, и Александра Македонского (?).

Ответ Миллера тоже резок: Ломоносов «хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать, что ему захочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегирической речью?» [107]

Те же два подхода к источникам и к задачам историка столкнулись в журнальной полемике в 1815 году. Поэт В. В. Капнист прочел в Беседе любителей русского слова доклад о гиперборейцах и «коренном российском стихосложении». Он сообщил своим слушателям: «ослепляет меня сродное отчизнолюбия пристрастие». Выражается же оно в убеждении, что одновременно с греческой цивилизацией должна была расцветать и русская. Существовала она, разумеется, на нынешней территории Российской империи, а запечатлена в сказаниях греков о гиперборейцах. Этим-то предкам русских эллины и обязаны всеми своими культурными достижениями [108] . Капнисту возражал профессор Московского университета М. Т. Каченовский, противопоставлявший «ослеплению» поэта «животворный свет исторической критики». С ее помощью удается отделить легенды от фактов и не смешивать мифических гиперборейцев с появившимися гораздо позднее славянами [109] .

А вот замечания декабриста М. Ф. Орлова на «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина. «Воображение мое, воспаленное священною любовию к отечеству, искало в истории Российской, начертанной российским гражданином... памятника славы нашей и благородного происхождения». Этого не оказалось. Вводные главы книги содержат сопоставления отрывочных и противоречивых свидетельств о древнейшем населении России в произведениях греческих географов, гота Иордана, польских авторов и т.д. Вся эта исследовательская часть, по мнению Орлова, лишняя. «Желаю, — пишет он, — чтобы нашелся человек, который, овладев, так сказать, рассказами всех современных историков, общим соображением преклонил насильственно все их повествования к одной и той же системе нашего древнего величия... Зачем [Карамзин] говорит, что Рюрик был иноземец? что варяги не были славянами?.. Ливий сохранил предание о божественном происхождении Ромула. Карамзину должно было сохранить таковое же о величии древних славян и россов» [110] .

Здесь все характерно. Если бы мы захотели выделить курсивом самые показательные выражения, в приведенных цитатах пришлось бы подчеркнуть едва ли не каждое слово. «Воспаленное воображение», «желаю» — настроение явно неподходящее для ученого, взявшегося за исследование любой проблемы. «Преклонить насильственно» — откровенность удивительная, но вряд ли похвальная. Анализ исторических источников не нужен. Важны вовсе не их данные, а заранее выдвинутые тезисы о величии и славе предков, об их благородном происхождении. Чтобы это доказать, с источниками разрешается манипулировать как угодно, замалчивать их, перетолковывать, даже поддерживать мифы и легенды.