В заборе была дыра, Пато часто пролезал через нее к нам во двор. Дядя ничего не имел против этого, поскольку Пато считался злой собакой. Дядя даже был этим доволен:

– Пато – хороший сторож, он лучше любого замка, и ничего нам не стоит!

Несмотря на свирепый вид, Пато был добродушным псом, мы скоро с ним подружились. Как только я выходил во двор, он всегда прибегал, чтобы поиграть со мной.

Однажды он утащил мою шапку к себе в домик и я был вынужден отправиться за ней сам. Я пролез в дыру, чашка стояла на своем обычном месте, полная до краев молоком. Это было вечером в субботу, когда от моего хлеба, данного мне на неделю, остался на обед совсем крошечный кусочек. Я был так голоден, что у меня начались спазмы. Встав на колени, я с жадностью выпил молоко прямо из чашки Пато, а он лишь смотрел на меня и помахивал хвостом.

Пато был чудесным псом, моим единственным другом и товарищем в трудные времена. Он лизал меня своим розовым языком, когда я прокрадывался к нему по вечерам, чтобы поужинать его супом. Он протягивал мне свою лапу и большими, влажными глазами ласково глядел на меня. Странная привязанность установилась между нами. Он понимал значение покровительства и был счастлив, оказывая его мне.

Как все-таки удивительно складывается жизнь! Иногда в ней ничтожный пустяк приобретает огромное значение. Ведь останься Пато жить по соседству с нами, вероятно, не случилось бы то происшествие, о котором я хочу сейчас рассказать.

Настало время, когда хозяин Пато обычно переезжал в загородный дом, и он увез пса с собой. А я остался с дядей, который так мало радовал мое сердце, а еще меньше – желудок: мои порции хлеба почти не утоляли голода.

Это было печальное время. Мне выпадали долгие часы, свободные от занятий. Сидя в одиночестве в темной конторе, я думал о доме, о матери. Мне очень хотелось написать моей бедной маме, но чтобы отправить письмо, нужно было шесть су. Я отлично знал, что мама зарабатывает в день всего десять су, и поэтому я не решался посылать ей писем. Мы с ней ограничивались передачей поклонов через рыбного торговца, который приезжал к нам в базарные дни.

Пока за забором жил Пато, я время от времени у него ужинал и поэтому не так замечал скудости моей еды. Но каково же мне было теперь обходиться одним хлебом!

К тому же с некоторых пор я заметил, что мои порции уменьшились. Хлеб у дяди был всегда заперт на замок, а мой просто лежал в буфете, и так как в дом никто не входил, у меня появилось подозрение относительно дяди.

После нескольких дней наблюдений мне наконец удалось застать дядю врасплох: в тот самый момент, когда дядя хотел отрезать себе ломоть от моего хлеба, я открыл дверь, за которой прятался. Негодование придало мне храбрости, на которую я не считал себя способным.

– Дядя, ведь это мой хлеб! – крикнул я.

– Ты думаешь, что это я для себя? – ответил он спокойно. – Это я для белой кошечки, у которой родились котята. Не дашь же ты ей умереть с голоду, не правда ли? Надо быть добрым и к животным, не забывай этого!

Я и раньше был не особенно расположен к дяде, но в эту минуту я почувствовал отвращение к этому лицемеру. Теперь мне смешно вспоминать о его скупости, а тогда, когда я ежедневно испытывал на себе все неудобства этой черты его характера, она казалась мне ужасной.

Дядя мало заботился о своей внешности, но один раз я был поражен, увидев его перед большим зеркалом в передней, когда он любовался собой. Он особенно внимательно осматривал свою шляпу: то надевал ее, то снимал, чистил и снова нахлобучивал на голову. В самой шляпе было нечто странное: верх шляпы он почистил, как следует, по ворсу, низ – против ворса, и ворс топорщился.

Я подумал, не сошел ли дядя с ума. Эту шляпу он очень берег и во время жары надевал ее, не иначе как положив вокруг головы полоску старой бумаги – чтобы она впитывала пот. Иногда эта полоска, исполняя свое назначение, так намокала, что прилипала к волосам, и если дядя снимал шляпу, чтобы раскланяться, бумажка, оставаясь на голове, производила впечатление короны. Это было так комично, что вызывало неудержимый смех у окружающих.

– Подойди сюда, – сказал он мне, видя, что я наблюдаю за ним. – Посмотри на меня хорошенько. Что ты думаешь о моей шляпе?

Я мог сказать о ней очень много, но сейчас не следовало этого делать, и я ограничился нейтральным ответом:

– Думаю, что она хорошо сохранилась.

– Я тебя вовсе не об этом спрашиваю! Она похожа на траурную шляпу? Не кажется ли тебе, что там, где топорщится ворс, словно положен креп? Видишь ли, умер мой брат Жером, я должен ехать на его похороны. Мне и без крепа придется потратиться на дорогу, а креп понадобится всего-то на один день. Не буду же я носить траур из-за братца, который оставил после себя одни долги!

Всякое желание смеяться у меня пропало. Я никогда не знал дядю Жерома, слышал только, что он был несчастлив, что он годом старше дяди Симона, и они вместе росли, были в детстве товарищами, пока судьба не развела их.

Я вернулся к своей работе совершенно подавленным, моему представлению о семье и дружбе был нанесен страшный удар. Что такое дружба и братство? Где же уважение к умершему?

Впрочем, меня возмущало не только это. К счастью, дядя Симон не старался наставлять меня в том, что хорошо и что дурно, но примеры, которые я видел ежедневно, были сильнее прямых указаний.