– Что же вы хотите, чтобы я учил вас вашему ремеслу?

– Моему ремеслу? Нет, но я хотел бы, чтобы вы меня поняли: я для вас художник-пейзажист, ведь так?

– Да.

– Хорошо; в двух милях отсюда я встречаю вашего собрата, он у меня спрашивает паспорт. Могу же я что-нибудь сделать, что не позволяется человеку моей профессии, и он меня арестует.

– Что же вы хотите?

– Так вот, я бы хотел знать, что я могу делать и что мне запрещено.

Крупные капли пота катились по красному лицу бедного жандарма, он видел, что над ним смеются, и боялся сказать какую-нибудь глупость. Наконец он не выдержал и рассердился:

– Вы слишком далеко зашли в своих оскорблениях должностных лиц, вы не мальчик, чтобы не знать своих обязанностей. Для вас не ясно, что вам можно. Я вас задерживаю. Извольте следовать за мной. Идемте к мэру, вы с ним объяснитесь. А этот? – Он указал на меня. – О нем ничего не прописано в паспорте. Там узнают, кто он такой. Я требую, чтобы вы следовали за мной.

– Значит, вы меня задерживаете как художника-пейзажиста?

– Вы задержаны, потому что я вас задержал. Повинуйтесь, все равно я вас арестую.

– Ну, что же, идем. Если мэр похож на вас, для меня день не пропал даром. Идем, Ромен, возьми саквояж. Господин жандарм!

– Что еще?

– Свяжите мне руки и выньте саблю. Уж коль я арестован, то хочу, чтобы все было по первому классу.

Я был далек от того, чтобы разделять веселость художника, и находил, что было бы лучше, если бы он молчал. Слова жандарма: «…а этот… там узнают, кто он…» – до сих пор отдавались в моих ушах. Конечно, меня ищут, а теперь найдут и отошлют к дяде.

Люсьен Ардель шел по дороге впереди жандарма и пел. Жандарм шел за ним на расстоянии четырех или пяти шагов, а я – за жандармом. Неподалеку от деревни находился лес, через который мы должны были пройти: дорога была прямая, и никого не было видно вокруг.

Едва мы прошли несколько шагов по лесу, как я уже решил свою участь. Я предпочитал отдаться на волю всяких случайностей, чем быть узнанным и отправленным к дяде в Доль. К счастью, саквояж не был привязан на моей спине, я нес его в руках. Я замедлил шаги и, бросив саквояж, одним прыжком перескочил канаву; жандарм обернулся на шум, но я уже был в лесу.

– Остановитесь! – кричал он мне.

– Не бойся, – кричал Люсьен Ардель, – мы еще посмеемся немного.

Я не мог ничего ему ответить, только крикнул: «Дядя!.. Спасибо!.. Прощайте!..»

Я бросился бежать через лес. Преследовали меня или нет, не знаю, – я бежал, не оборачиваясь. Я чувствовал, как меня били по лицу ветки деревьев, шипы царапали руки и рвали на мне одежду, но я летел без оглядки, как сумасшедший. Вдруг почва исчезла под моими ногами, я покатился в яму и очутился на дне оврага в чаще терновника, откуда не было видно даже неба.

Инстинкт дикого зверя, загнанного собаками, заговорил во мне: я притаился, не дышал и прислушивался. Ничего не было слышно, кроме крика испуганных птиц, разлетевшихся при моем падении. Песок, задетый моими ботинками, медленно бежал вниз по откосу, как в громадных песочных часах.

Пролежав несколько минут и убедившись, что меня никто не преследует, я погрузился в размышления о своем положении.

Я думал так: если мэр задержит Люсьена Арделя и жандарм предупредит других жандармов, меня будут искать. Если я не хочу, чтобы меня задержали и вернули к дяде, я должен немедленно уйти отсюда. Мысль о том, что художник может поладить с мэром, что его освободят и мы сможем продолжать наше путешествие до Гавра, как было условлено раньше, мне в голову не приходила. Я был в таком возбужденном состоянии, когда в голову приходят лишь самые невероятные предположения. Чтобы не возвращаться в Доль под конвоем жандармов, я готов был пройти огонь и воду. Я мысленно просил прощения у художника за то, что покидаю его. Но разве и он не был в этом виноват? Ведь это из-за его глупых насмешек над жандармом мы были вынуждены расстаться.

Два часа спустя я был уже около Сурдеваля, но, боясь быть замеченным, не решился пройти через него, а обошел его стороной, чтобы выйти на дорогу в Вир.

Движение несколько успокоило меня. Передо мной встал вопрос: как я дойду до Гонфлера? У меня не было теперь ни котелка, ни узелка с бельем и принадлежностями туалета – все это осталось в Мартене. Положение мое было не лучше, чем в первый день бегства. Я еще не проголодался, потому что хорошо позавтракал, но голод не замедлит дать знать о себе, и как мне с ним сладить, я пока не знал. Мне было невесело, и жаль моего художника.

Прибавьте к этому, что мне везде мерещились жандармы: всякие шляпы или фуражки, встречавшиеся мне по дороге, превращались в моем неспокойном воображении в жандармское кепи. Я не прошел и трех лье, но уже больше десяти раз покидал большую дорогу, чтобы спрятаться то в хлевах на обочине дороги, то под кустом во рву. Прыгая в один из рвов, я услышал, что у меня в кармане что-то зазвенело, точно там были деньги. Я пошарил по карманам, и действительно, там оказались деньги – шесть су; потом нашлись еще две монеты по сорок су. Накануне я покупал художнику табак, и это была сдача с пяти франков. Должен ли я их сохранить? Но как я их ему отдам? Я дал себе слово возвратить ему их впоследствии при первой же возможности.