Мужики что-то на финском объяснили Сиркке, на что та оценивающе меня оглядела, после чего одобрительно кивнула. Финны уплыли, а финка пригласила зайти в жилище. Ни на русском, ни на английском она не говорила, а я не знал финского. Но он и не потребовался… Меня усадили за стол, накормили, напоили… и, скорей всего, спать уложили, но этого я уже не помню.

**

В дверь постучали, после чего в кабинет станового пристава заглянул полицейский урядник:

— Господин коллежский секретарь, к вам староста Матти Лайне с… э… сопровождающими лицами.

— Какими еще сопровождающими лицами? — удивился пристав, но уже в следующий момент всё разъяснилось.

Знакомые нам староста и знаток английского затащили в кабинет тело, в котором с трудом можно было угнать нашего героя. Тело распространяло сильнейший запах сивухи.

— Что это еще? — от возмущенного удивления пристав даже привстал с кресла, опираясь кулаками о стол.

— Здравствуйте, господин Сусси! — поздоровался староста, а Сиканен сделал попытку поклониться. Учитывая что при этом приходилось удерживать едва стоящее на ногах тело, поклон нельзя было назвать удачным.

— Здравствуйте, господин Лайне. Господин Сиканен. Чем обязан? Что происходит?

— Вот, англичанина привезли.

— Англичанина?

— Да. С «Каледонии».

— Присаживайтесь. И англичанина усадите, — предложил пристав, опускаясь обратно в кресло. — «Каледония», «Каледония»…

— Это судно, которое затонуло полгода назад.

— Вспомнил, вспомнил, слышал, слышал. Но полгода… Где можно было бродить полгода? Где вы его хоть нашли?

— Его приютила Сиркка Халла.

Услышав знакомое имя, англичанин встрепенулся:

— Силкка Халла! О! — пьяный показал два больших пальца, всем видом изображая восторг.

— Понятно, — кивнул пристав и вздохнул. — Документы-то у него есть?

Староста положил на стол кожаную папку, называемую bowgett или breast wallet, прародителя современных бумажников. Пристав раскрыл кошелек и ожидаемо обнаружил в них побывавшие в воде и слипшиеся листы каких-то бумаг, разобрать на которых хоть что-то не было никакой возможности. Лучше сохранились банкноты, хотя и они имели плачевный вид. Три однофунтовых бумажки, пять фунтов какого-то Клайнсдейл-банка и акцепт на двадцать фунтов с датировкой 1877 года Банка Глазго.

— Вот ведьма! Удружила! — сквозь зубы проговорил пристав. И добавил упавшим тоном: — И что теперь делать?

— Оформлять и пусть валит в свою Англию. Кстати, его вроде Джордж зовут.

— Надо опросить, — смирился с предстоящей работой пристав.

— Эй, англичанин! — окликнул иностранного гостя Сиканен.

— Not English. Scott! — отвечал найденыш.

— Оно и видно, что «скот», — последнее слово пристав произнес на русском, а затем перешел на английский, ну как он его понимал и умел. — Джордж, сейл аут…

— Yes, they were sailing… George, Harris and… I’m not fat, — пробормотал пьяница и принялся звать и даже свистеть. — Montmorency! Montmorency!

— Ты Джордж Харрис? — уточнил пристав.

— No! No! — запротестовал брит. — Harris sings couplets. Every to garden!

— Что он говорит? — поинтересовался пристав у Сиканена, которого знал как знатока языков.

— Харрис этот, выходит, куплетист. А дальше бред какой-то! Все в сад! — перевел полиглот.

— Yankees go home! Go!

— Какие мы тебе янки? — рявкнул Сиканен. — Как тебя зовут, пьянь? Ват ис йо нейм?

— Георг Александр Ярк, сэр! Судно «Каледония», порт приписки Абердин, сэр! — вполне по-человечески, и даже почти на финском, ответил мореман, после чего, исчерпав все силы, обмяк на стуле и заснул.

— Уберите, — махнул рукой пристав, записывая для памяти данные клиента.

***

Очнулся я в доме старосты. Голова раскалывалась, организм испытывал сушняк, что та колючка в Сахаре. Комнату, дом, остров и наверно всю Финляндию раскачивало как на качелях. Что же это я такое пил? И главное сколько? Под черепушкой время от времени стучали друг об друга, какие-то воспоминания с ощущениями, взрываясь от этого что те фугасы. И мысли, обрывки мыслей… На английском, блин, на английском!

Yesterday, all my troubles seemed so far away.

Now it looks as though they’re here to stay.

Oh, I believe in yesterday.

Это что? Я пою? В самом деле? У меня же голос как у Каррузо в исполнении Абрамовича! У гиены приятней.

И виделась женщина, внимательно слушающая песню. И от ее красоты бросало в жар. И чудилось белое женское тело, горячее и ненасытное. И всякие непотребства. Много, много, слишком много всякого и разного, где можно и как можно, и даже как нельзя. Так что и фантазия пасовала, и сил не осталось.