После тяжёлого развода даже на работу не хочется выходить, но такие визитные карточки на дороге не валяются. И я, конечно же, пойду посмотрю, что эта фирма может мне предложить.
_____________________
— Богатые мужчины не любят рыжих. Никто не возьмёт вас на работу с такой причёской и таким ядерным цветом.
— Это какие-то суеверия? — удивилась я.
Босс словно не услышал, продолжил, с нескрываемым презрением, меня рассматривать, и его глубокие голубые глаза в этот момент выцветали, как у зверя. Лицо, с правильными чертами, можно сказать, аристократичными, очень по-аристократичному выразило полное презрение ко мне.
— Короткая стрижка «а-ля гарсон», иссиня-чёрный цвет волос, если хотите здесь работать.
— Как говорится: выкраситься и выброситься, — сказала я громче, вдруг он глухой, в чём я сомневалась. Просто я боссу не нравилась. — Ну, что же, вы мне не подходите.
Поднялась с кресла и наконец-то увидела одну положительную, живую, человеческую эмоцию – он искренне удивился.
Пролог
Миронов Мишка постарел, и Ярик его не узнавал. Сквозь пьяную пелену махал руками, ловил длинными сильными пальцами тощее лицо бывшего одноклассника. И смеялся от радости, которая наполнила его в этот момент.
Он действительно здесь, сейчас, с Михой! И он — Ярик, а не Ярослав Васильевич.
— И было их три брата, — заплетающимся языком говорил Мишка.
Миронов, в отличие от Ярослава, ещё не полностью седой, но высох жёстко, лицо в морщинах. Подливал самогон в гранёные стаканы из таинственной девятилитровой бутылки, упакованной в бархатный мешок Деда Мороза, сверху укрытой шапочкой с помпоном. Нельзя, в школе запрещено спиртное, а они уже так налакались, что не за столом сидели, а за стойкой между кассой и холодильником школьной столовой.
— Нельзя… нельзя с бутылкой в школу, — шептал Ярик, нюхая шикарнейшие солёные огурцы, которые не пробовал, казалось, целую вечность. А Мишка притащил ещё трёхлитровую банку на закуску, и этот чудеснейший самогон, кристальный, как слёзы счастья Ярослава Васильевича. Большой босс так скучал по малой родине в моменты отчаяния и одиночества. А ещё в период жизни, когда родился внук, а жены уже не было четыре года. Молодая любовница осточертела, и месяцы воздержания привели к какой-то плаксивости и желанию вернуться туда, откуда вышел Ярик из Ярика.
Ярославль, любимая школа. И на счастье нарвался на Мишку Миронова. Стоп. Искал, чтобы нажраться, но это неважно. Миха пригласил на вечер встречи выпускников.
Несмотря на серьёзное количество выпитого самогона, у Ярослава Васильевича язык не заплетался. Если б он не сидел у кассы школьной столовки, а стоял, то могло бы показаться, что какая-то проверка приехала. И вот этот солидный седовласый мужчина, с очень строгим ледяным взглядом голубых глаз, однозначно — либо прокурор, либо чиновник из налоговой.
Ярик прятался с Михой от помятых, почти пятидесятилетних старух, их одноклассниц. Вытянув ноги в дорогих брендовых ботинках, обнимая здоровую бутыль, замотанную в новогоднюю мишуру, банку огурцов, пьяного Миронова, закусил корнишон набок, как сигарету, ещё умудрялся держать стакан и чокаться.
— И было у вас три брата… — Мишка взял огурец и задумчиво посмотрел вперёд, где темнел вход на кухню. Опять потерял мысль. Ловил-ловил, получилось. — Старшего звали Гомер, и был он страшным бандитозом. Среднего звали Фёдор Васильевич… Ик! Ещё в школе звали Фёдор Васильевич, и был он врачом.
— Хирургом. Да, — подтвердил Ярослав.
— А третий был циркач.
— Точно, — вздохнул большой босс. — Я поступил в цирковое училище. Кстати, достаточно успешно проучился там три месяца.
— А что так мало проучился циркачом? — нахмурился Миронов.
— Ёб… Ну… Упал, когда красил купол церкви в Химках… Петра кажется, и Павла.
— Красил Петра и Павла?
— С них упал.
— И? — Мишка встревоженно, с искренней обеспокоенностью, смотрел на старого друга.
— С лесов строительных. И сломал ногу. Девочка молоденькая из прихожан скорую мне вызвала и навещала в больнице. Я её прямо там, в больнице всего лишил: чести и достоинства. Сама просила. Гомер злой, он же по понятиям и по церковным тоже. Так что, через девять месяцев у нас с девочкой родился сын Сашка.
— Ты — мужик, женился.
— И я жалею, — Ярослав плакал, продолжал чокаться с Мишкой, — я жалею, что у меня всего лишь один ребёнок, и моя девочка не дожила до пятидесяти.
— Не реви! Все мы там будем… хрен ли бояться.
— Без девочки, — рыдал Ярослав, — одинокий. Хоть и сын есть, внук родился, и деньги рекой… Там у меня другая жизнь, там я другой.
— О! У меня там сестра. Помнишь Светку?
— Маленькая, толстенькая, в белом фартуке?
Ярослав тихо посмеялся, хищным таким, пронзительным взглядом посмотрел наверх: никто к ним не заглядывал. Залпом осушил гранёный стакан, закусив вкусным огурцом.
— Вот она в Москве живёт.
— Как в Москве? С кем она живёт в Москве?
— Сейчас одна, — не понимал ничего Мишка, и закинул свой стакан в рот. Самогон будто тяжёлый, перевесил, и Миронов начал падать назад.
— А-а, — посмеялся Ярослав, усаживая друга обратно одной левой. — Взрослая должна быть. Пупсик в фартуке, никогда не забуду.
— Она тебя даже не вспомнит.
— Вспомнит! Такое не забывается! — возмутился Ярослав.
— Без работы сидит. Найди ей работу, Ярик!
Ярослав Васильевич пошарил во внутреннем кармане своего дорогого пиджака из костюма total black, известного кутюрье. И в этот момент был даже счастлив, что Мишка не в курсе, что за одежда на нём. Не хотел терять этот маленький уголок счастья, в который можно сбежать часов на шесть, нажраться вот так и вернуться к своей обычной жизни, в Москву.
— Пупсик в фартуке не должен оставаться без работы, — тихо прохрипел он, расстегнул карман на рубашке пьяного Михи и положил туда золотую визитную карточку. — Пусть пупсик позвонит мне. Я устрою её на любую в принципе работу.