Он спешил, он не знал, что, если уйдет, я тут же умру, а я никак не мог дать ему это понять, никак, хотя и очень старался. Разговор был важный: ведь, когда я еще был в сознании, то лишь успел ему сказать, что, мол, плохо дело, кто же за мной будет ухаживать, если я парализован или просто болен? Казалось, что я выживу, я вообще не верил в смерть и думал, что пронесет.

Или я умру, даже этого не заметив, хотя я обратил внимание на тревожное лицо врача.

Тамбовский волк, которого мы укокошили, антоновская сволочь, его лицо мельтешило передо мной, и дрожал палец на курке.

Ясно, что пребывание рядом с умирающим отцом никому не доставляет большой радости (он не подозревал, что сквозь кроваво-туманную пелену я наблюдал и всё соображал), но и бросать мою руку было не совсем удобно, тем более что я своими слабыми пожатиями напоминал ему о своем существовании. Вошла докторша в летах (наша ведомственная больница ценила фронтовые кадры, они были неприхотливы и проще относились к смерти, чем молодняк, взращенный на сверхпередовой фармакологии, трансплантациях, биохимических анализах и прочих достижениях цивилизации).

„Вряд ли он пойдет на улучшение, — сказала она, — боюсь, что к инфаркту добавился инсульт“.

Только бы он не отпускал руку, — и я несколько раз пожал ее, показывая, что всё понимаю и люблю.

Но он отпустил».

Утром еще в постели я начал продумывать форму, приличествующую походу в консульство. Как свободный лыцарь, воспитанный среди кенгуру, я решил не выходить из образа, натянул бежевый свитер, купленный недавно в «Остин Риде», накинул поверх него кашемировый пиджак в белую полоску и втиснулся в «Черчиз».

В это время раздался телефонный звонок и женский голос попросил Алекса Уилки собственной персоной. Звонили из некоего турагентства, интересуясь, куда сэру Алексу доставить паспорт с визой, билеты и все такое прочее. Такого сервиса для VIP-ов я давненько не встречал даже в стране лицедеев, это было как «Сотая секция» ГУМа, гордость страны и всего трудового человечества. Но волшебная палочка работала безукоризненно, и через час передо мною уже красовался пакет, наполненный упомянутыми документами. Тут я подумал: а каким образом в руки турагентства попал мой паспорт? Впрочем, пока я беседовал с папашей розенкрейцером, доступ к моей барсетке был совершенно открыт, что и требовалось доказать. Оставалось изучить фото отеля и номера, разобраться в схеме, на которой стояли стрелочки от аэропорта прямо до места проживания. Вылет планировался не с традиционного Хитроу, а с более удаленного Гатвика, куда я тронулся на поезде со старинного вокзала Виктория и минут пятьдесят дремал на мягком сиденье, иногда листая брошенную кем-то газету.

Птичке оставалось только взлететь, не повредив перышек, и плавно опуститься на полянке, покрытой васильками. Не буду описывать все детали моего перелета, вплоть до скудного завтрака (но с неплохим французским винцом) и согретых салфеток. О, вышколенная вежливость стюардессы, которой рыцарь плаща и кинжала ухитрился послать ослепительную улыбку, вызвав лишь слабое движение правой брови…

В своих тюремных университетах я иногда представлял свидание с родиной, и каждый раз в тонах слезливых и торжественных, под фуги Баха, под музыку Вивальди, под нежный клавесин, под грохот пушек, под залпы батарей. Обязательно с чтением стихов, с придыханием, с подрагиванием набухших век, удерживавших слезы…

Но.

Не оправдались надежды, и все выглядело механистически пошло, без эмоций.

Трансфер в отель (отделан он был по-европейски, [21] и на его фоне лондонский «Ambassadors» выглядел старым сараем). Никаких красок не хватило бы на описание бара, содержавшего умопомрачительный запас французских вин и особенно виски, такие марки не всегда отыщешь и в самой Шотландии (тогда я еще не знал, как далеко родина продвинулась в изготовлении фалынака).

Бармен посоветовал поужинать в загородном ресторане, где иногда чествовал гостей сам президент. На такси я доехал до кольцевой дороги и вскоре оказался в фешенебельном районе, где раньше за зелеными заборами жировал весь цвет Мекленбурга, теперь эти края разрослись и покрылись особняками, дававшими фору Beverly Hills города Ангелов. Я отпустил мотор и пешочком двинулся через мост к указанному месту.

А вот и ресторация с павлинами-официантами, все в сугубо древнемекленбургском стиле: на столах аппетитные расстегаи, огурчики соленые, маслята и опята в маринаде, семга-люкс, истекавшая жирными слезами благополучия. Красномордый хмырь самозабвенно жарил на мангале бараньи шашлыки, напевая под нос казалось бы забытую мелодию: «Come to me, my melancholy baby, come to me and don’t be blue…» М-да, конечно, я знал из мировой прессы, что революционно-эволюционные реформы несказанно преобразили Мекленбург, но чтобы до такой степени… это как запоздало обрезали еврея, а он потом жаловался: «Знал, что обрежут, но чтобы так обкорнать!»