– Ты что вчера устроила?

– Я устроила? – у меня даже голос прорезается от возмущения. Это я? Я устроила?!

– А кто меня унижал перед друзьями? Что за баба вообще на мужа руку поднимает?

Женщина у лифта напрягается от услышанного, но зайти в кабину пришедшего лифта не спешит. Так сильно хочется зацепить свеженькую сплетню. Только когда пауза слишком затягивается, она с сожалением заходит в кабину. Чувствую, завтра весь подъезд будет спорить, чем же, с виду мелкая и нежная Ая, больше любит лупить мужа. Просто руками или у нее все-таки есть бита…

– А ты, случайно, ничего не перепутал? Это не ты меня в грязь окунул своей изменой?

– Да кому ты нужна-то? А вот видео моего унижения в сеть утекло. Надо мной все сотрудники ржут.

Вот это неожиданно. Олегу принадлежит небольшая сеть автосервисов. Там работают простые мужики и уж они точно не постеснялись комментировать.

– Что ж за друзья у тебя такие? Что даже лучшего друга так неосторожно слили?

Но совсем не это сейчас главное.

– Олег. Я не знаю, как это выветрилось из твоей головы так быстро, но ты мне изменил. И после этого думаешь, что все может быть как прежде? Я сделаю вид, что не заметила и дальше буду варить тебе борщи, гладить рубашки и стараться в постели, забивая на себя?

– Будешь, – пугающе твердо и без сомнений говорит он, – Еще и с улыбкой. И танцульки эти твои к черту. Пора уже своих детей рожать, нечего на чужих время тратить.

Если до этого я думала, что его слова мне делают больно, то очень сильно ошибалась. Вот она. Пронзающая, жгучая, острая. По-настоящему черная.

Однажды я решилась заговорить с ним о детях. Он отшутился, что рано. В следующий раз отмазался тем, что сервис, тогда еще самый первый только-только начал приносить прибыль, нужно раскрутиться и вот тогда… “Тогда” так и не случилось. Прошло еще семь лет и ни-че-го. Я не хотела его лишний раз дергать с этим. И наверное, подсознательно, после окончания училища культуры, стала учителем танцев именно у детей, а не у взрослых. Поработав несколько месяцев со взрослыми, я смертельно устала от сплетен и скандалов.

А пятилетки меня заряжают счастьем. Я часто смотрю на них танцующих, кривляющихся, увлеченных и представляю как же мог бы выглядеть мой малыш среди них.

Ответы Олега на вопросы и молчание о детях понемногу убивали меня каждый раз. Сейчас его слова как контрольный в голову.

В носу начинает щипать, а глаза наполняются слезами. Он переломал меня всю, но вот это, самое ценное всегда было спрятано. Сейчас он будто испачкал мечту. Отобрал у меня единственное, за что я держалась. Теперь точно ничего не будет.

– Чтобы когда вернусь, дома была, – плюет в меня этими словами и пока я задыхаюсь в черной вязкой мути, разворачивается и забивая на лифт, сбегает вниз по лестнице.

Кое-как закрываю дверь, ухожу на кухню. Гора салфеток в луже компота растаяла, никак не справившись и розовая ароматная жидкость капает на пол. Не обращая внимания на слезы, начинаю тщательно вытирать липкое озеро.

Где-то в глубине квартиры звонит телефон. Только этого мне сейчас не хватало. Наливаю стакан воды из-под крана, чтобы не пугать людей на том конце провода и выпиваю его залпом.

– Да? – гнусаво отвечаю.

– Ая, здравствуй. Сможешь завтра утром зайти ко мне? – голос руководителя студии, в которой я работаю, звучит очень отстраненно и холодно.

– Татьяна Васильевна, у меня занятия вечером, вы до пяти будете? Может, успею? Не хочется два раза ездить. Не близко же.

– Твои занятия на вечер отменены. К десяти жду.

Она бросает трубку, оставляя меня в растерянности. Это вот что такое было?

В открытое окно врывается горячий ветер с густым терпким ароматом трав, скошенных сегодня утром, сладким – цветущих лип и горьким дымом сигарет, что тянется с балкона этажом ниже. Следом за ароматами в комнату заглядывают звуки разгона троллейбуса, автомобильные гудки, песни под гитару, детский звонкий визг, шум листвы… Обыкновенная суета. Обыкновенного вечера. Обыкновенной жизни.

Нечеловеческая усталость накрыла меня чугунной плитой. Я так и сижу на кровати ссутулившись, смотрю в черное зеркало экрана. Он давно погас, но почему-то не нахожу сил пошевелиться. Внимательно рассматриваю свое отражение. Может, с возрастом во внешности что-то слишком сильно изменилось и меня совершенно невозможно любить?

Мама суетливо и запыхавшись забегает в комнату. Внимательно осматривает, будто сканирует меня на предмет повреждений. Из видимых – только заплаканные, грустные глаза. Она заметно расслабляется. Так сильно спешит, что не дождавшись пока успокоится дыхание после пробежки по ступенькам, между глубокими тяжелыми вдохами и выдохами, спрашивает:

– Я за творогом на завтрак бегала… А обратно шла, Олежку видела. Тут… Тут нормально все? Вы поговорили?

Откровенные разговоры у нас с мамой никогда не складывались. Особенно, после того как умер папа, который помогал нам понять друг друга. Он будто радио с двух сторон настраивал, и мы могли спокойно общаться. Без переводчика в его лице оказалось совсем туго. Мы как-то приспособились, но куча неловкостей и недопониманий нам мешают.

– Поговорили, – киваю я в подтверждение словам и берусь стаскивать одеяло с кровати. Обойдусь простынкой.