Баба Таня не отвечала ни на приветствия, ни на прощания. Она угасала долго. Её смерть слилась в водоворот памперсов и жалоб отца, что вся пенсия уходит на лекарства тёще.

Когда мама позвонила и сказала «Всё», Надя успокоилась. Теперь можно было уехать к знакомой далеко на Алтай – до этого не пускали думая, что со дня на день бабы Тани не станет. А ещё больше никаких уколов.

При жизни они мало общались, баба Таня просила им звонить, Надя не звонила. Баба Таня просила почаще приезжать, Надя не приезжала. Потом бабушка обиделась, и просьбы прекратились. А затем пришли результаты анализов, и личность бабушки постепенно начала бледнеть. Выцветали черты характера, будто моль подъедала висевший на стене ковер. Ам-ам и вместо завитка, не самого красивого, но фактурного и запоминающегося появилась проплешина, ам-ам – а вот и ещё одна. От узора оставалось лишь посмешище, которое выбрасывать жалко, а показывать стыдно.

Когда тонированный ваз подъехал к дому, и два мужика вынесли из него табуретки и гроб, Надя пыталась почувствовать боль в грудине или хотя бы вызвать чувство вины, но выходило плохо. Слезы исправно текли, как и у всех, но понимания, что в метре от нее лежит бабушка не было.

Со смертью Надя познакомилась поздно. В детстве были живы многочисленные бабушки и дедушки с прабабушками и прадедушками. Была даже какая-то троюродная тетка в деревне, выжившая из ума и отказывающаяся покидать родовое гнездо. Подозрение, что они когда-нибудь умрут, конечно, было, но казалось таким далёким и не стоящим внимания. И сейчас всё тоже казалось ненастоящим.

Потом неожиданно баба Таня поселилась в её голове. Впервые с Надей они встретились на бабиных поминках в её доме.

– Неси на стол, сейчас с кладбища приедут. – Тётка, вылезшая всё-таки из родных пенатов, протянула Наде блюдца с кутьей. – Потом за киселем приходи. – Она кивнула на кухонный стол, на котором были расставлено розовое трясущееся желе.

Надя таскала блюдца, украдкой заглядывая в бабину комнату. Дверь была открыта, её кровать застелена белым покрывалом, а на ней ровной стопкой покоились взбитые подушки. На непривычно пустой тумбочке вместо горы памперсов и упаковок с таблетками лежала вязаная салфетка, а на ней стояла вазочка с искусственным цветком. Рядом с вазой находилась фотография в деревянной раме. Дверь в комнату дедушки теперь была закрыта.

Толпа вломилась ровно за одну тарелочку киселя, оставшуюся на кухне. Надя и не знала, что у бабы было столько друзей и знакомых. Какие-то двоюродные сестры и внучатые племянницы, снимали сапоги и стаскивали у зеркала черные кружевные платки.

– Отмучалась Татьяна. – Низкая полная женщина притянула Надю к себе. Кисель измазал её пиджак, оставив розовый липкий развод на темном фоне. Надя еле смогла вылезти из сочувствующих объятий. – Помянем, твою бабусю, Настюша.

То, что она не Настя, Надя поправлять не стала.

Мама с дедом зашли одними из последних, отец закрыл за ними дверь. Он что-то листал в телефоне, хмыкал под нос и отвечал, печатая одним пальцем.

– Пап, надо жить. Надо жить… – Мама сняла теплую кепку деда и положила на полку, потом расстегнула его толстую зимнюю кожаную куртку и помогла снять её.

Мама держалась молодцом. Она прошла в ванную, затем отправилась на кухню, было слышно, как распоряжается по поводу горячего. Надя сунула кому-то в бок блюдце с остатками киселя и пошла к ней.

Мама надела бабушкин старый фартук и вместе с тёткой начала мыть пыльный сервиз – многочисленным гостям не хватило тарелок. Она тонкими пальцами бывшей балерины протирала полувековую пыль с отложенного на особый, так и не наступивший праздник сервиза. На белом фарфоре хитро переплетались маки, васильки и колосья, нарисованные так тонко, словно мастер вручную выписывал каждый лепесточек и зернышко.

Балет забрали они с отцом, бабушку рак, а особый случай, которого в детстве так ждала мама, превратился в поминки. Надя прижалась к маме, крепко обняв её. Тётка недовольно фыркнула.

– Всё, сейчас уже не плачут, – по-своему истолковала порыв Нади мама.

В большой комнате был разложен стол, гости уже успели рассесться вокруг него: мужиков отправили на диван, тётки, сёстры и знакомые сидели поближе к двери, чтобы рвануть домой после пары стопок.

– Сначала кутью обязательно. Потом, Настя, не забудь в конце кисель и пироги, – поучала неизвестная родственница.

Все уплетали за обе щеки, час на морозе разжег в них зверский аппетит. В желудках исчезали оливье, тушеная картошка и селёдка под шубой. Пресловутые кутья и кисель были почти не тронуты и готовились к мусорному ведру. Пустовали две тарелки – её и мамина, кусок в горло не лез.

– Она Надя, – зачем-то влез отец.

– Надюша! Что ты молчишь! – всплеснула руками женщина и обратилась к отцу. – А я её всё Настя, Настя!

– Она такая у нас, – подмигнул он.

Надя подтянула к себе салат и начала накладывать. Горка на тарелке росла, а отец с тёткой не замолкали. В квартире становилось все громче, к их разговору подключались и другие родственники, слово время от времени вставлял дед. Обсуждали бабушкину молодость, вспоминали старость. Постепенно перешли на насущные вещи: кто какие закрутки на зиму сделал, какие шины лучше покупать.