Перспектива заночевать прямо на снегу никого не привлекала. Мы начали вытаскивать бочки и ящики из повозок, складывая их возле колес, сверху накладывая более хрупкие предметы, чтобы приготовить постели на полу кибиток. Каким бы трудоемким ни казалось это занятие, главная сложность состояла в том, что среди нас было восемь мужчин и одна женщина. И какими бы рыцарскими намерениями мы ни руководствовались, было совершенно невозможно для восьми человек улечься на полу одной кибитки, если, конечно, не спать вповалку один на другом.

— Нам лучше разделиться, — предложил Саймон. — Я войду в заднюю повозку с другими. Два человека моих размеров — это уже слишком для одной постели.

Он выбрался из нашей телеги и перебрался в другую, где, кроме него, было еще четверо. Энди и Майк — оба хрупкого сложения — калачиком свернулись в передней части моей повозки. Ральф, Джудит и я остались у костра. Я глянул на Ральфа, беззаботно развязывавшего шнурки ботинок, и испытал внезапное раздражение. Джудит могла с тем же успехом быть его собакой, а не сестрой. Я обратился к девушке:

— И где же ты собираешься спать?

Может, то был обманчивый отблеск огня, но мне показалось, что на ее лице мелькнуло выражение странного сочетания удивления, вызова и насмешки, и певучим цыганским голосом, которым она так замечательно рассказывала свои истории, девушка ответила:

— Конечно, в вашей кибитке, если не возражаете, хозяин.

Еще с большим раздражением я ответил:

— Не понимаю, почему вы с Саймоном решили дожидаться нас. Это явное неподчинение. Во-первых, я прислал указание всем отправляться с Мейкерсами. Теперь ты всех нас поставила в неловкое положение.

Глядя на меня, Джудит стряхнула снег с шали, поплотнее закуталась в нее и надула красные пухлые губы. Ральф встал и потянулся к рогожке.

— Мы будем спать здесь, красотка.

— Не болтай чепухи, — ответил я. Затем, обратившись к Джудит, я добавил:

— Конечно, ты ляжешь в кибитке. И в следующий раз тебе придется хорошенько подумать, прежде чем нарушать тщательно продуманные планы других людей.

— Но мы хотели ехать с вами, — сказала девушка с удивительной покорностью. — Мы хотели немного развлечься. Вы даже не представляете, что это было такое. Даже на свадьбе Ханы Крейн мы чувствовали присутствие этой чумы. И так каждый день. Что касается меня… — она внезапно перестала дуться, выхватив покрывало из рук брата, завернулась в него и стала походить на стоящий свернутый ковер. — Какая, собственно разница?

Тон вопроса был явно провокационным. Конечно же, разница была. И Ральф понимал это.

— Закрой рот, — резко осадил он сестру и, взяв ее за локоть, буквально впихнул в кибитку, немного приподняв легкое тело над землей, потому что ноги девушки были так плотно завернуты в полотно, что она не смогла бы забраться внутрь.

Перебросив ее через борт повозки, он прыгнул следом, оставив по другую сторону место для меня.

Я лежал в полной тишине, прислушиваясь к шелесту снега, который только усиливался и не думал утихать. Но сон никак не приходил. В голове мелькали самые разные мысли. Ноги, обтянутые белыми чулками, и темные волосы, и этот пухлый ротик, и полоска белоснежной кожи, которая промелькнула ниже загорелой, когда девушка расстегнула верхние пуговки корсажа, и это последнее «Какая разница?..» А вся разница была в том, что меня мучило нестерпимое любопытство. В этой тесноте было совершенно невозможно свободно повернуться и подыскать положение, чтобы поудобнее заснуть. Слова Натаниэля, сказанные еще в Лондоне в Доме Мошенников, неожиданно вспомнились мне: «Много красивых глазок и много добрых сердец, благослови их Бог». Он как будто хотел предостеречь меня. Я вспомнил ту ночь, когда Линда приехала в Лондон, и я думал о своей будущей жизни, полной неразделенной любви. И тут пришли в голову слова, нацарапанные мною в записной книжке:

Прекрасна ты, но мне не суждена,

Рассей же чары, отпусти меня.

И если нам любовь не разделить,

Порви моей сердечной муки нить.

И дай же мне утешиться с другой,

Дай жить, любить и обрести покой.

Прекрасна ты, но мне не суждена,

Прощай, прости, для счастья жизнь дана.

Неуклюжие и слабые стихи, в которых была только боль, породившая их. Но именно это я тогда и испытывал. Линда стала женой Эли, и ребенок, которого она носила под сердцем, был ребенком Эли. Должен ли я ради нее сохранять свою невинность до гробовой доски?

В Лондоне мне часто встречались уличные женщины, которые оглядывались и старались привлечь внимание расхожими избитыми фразами. Они могли закрыть глаза на мое уродство ради денег. Захочет ли какая-либо другая женщина оказаться настолько же слепой к моему физическому недостатку из любви? Подумав об этом, я зашевелил больной ногой, которая при этом сразу показалась мне такой крошечной и одновременно тяжелой. Если бы я имел две здоровые ноги, я мог бы стать таким, как мой отец, мог бы сразу завоевать сердце Линды, мог бы покорить ее как Эли.

Какие глупые предположения! Даже в этот момент, испытав жгучее желание, обращенное к Джудит Свистун, которое пронзило мое сознание, я не был уверен, что не обманываю себя. Ну на что ей слабый, беспомощный калека? Рассердившись на себя и устав от своих мыслей, я повернулся на другой бок и понемногу начал дремать. Я погрузился в очень необычный сон. В мечтах моих я видел женщину — не Линду и не Джудит. Это была женщина, которую я никогда в жизни не знал. Мне не было видно ее лицо. Оно было повернуто в сторону и прикрыто вуалью. Призвав все свое мужество, я попытался приподнять вуаль в страхе найти то, что так страстно желал увидеть. И тут я проснулся, дрожа в темноте и ощущая непонятную тяжесть на плече и на всем теле. Повернувшись, я понял, что ноша моя тоже зашевелилась, и услышал тихий вздох. Затем что-то доверчиво приникло ко мне.