«Родзянко сделал революцию, он виновник всего нашего горя и несчастья» – вот клич, пущенный с легкой руки бесчестных людей, стремившихся всеми помыслами своими хоть как-нибудь сложить с себя ту долю ответственности, которая всей тяжестью ложится на всю русскую интеллигенцию, и в особенности на те классы, которые непосредственно стояли у власти последнее десятилетие или были близки к правящим кругам того времени.

Этот клич был с особенной легкостью воспринят на чужбине беженской массой в Сербии, и эту клевету усиленно культивировали в народе люди, стоявшие на верхах, взявшие добровольно на себя заботы о беженцах.

Необходимо им было, не щадя сил и здоровья, поддерживать это нелепое, если не сказать больше, обвинение, ибо совершенно ясно – они боялись вопроса, обращенного к ним: «А вы, господа хорошие, что делали в то время? Что вы сделали, чтобы спасти родину и несчастного царя, портретами которого вы так старательно обвешиваете себя здесь, на чужбине?»

Еще более обидно то, что как на виновника несчастья всего русского народа указывали на Михаила Владимировича и среди военной среды, среди остатков той доблестной армии, которую так любил покойный председатель Государственной думы и на заботу о которой он положил столько сил и здоровья.

Когда в Сербии началась самая настоящая травля Михаила Владимировича, чем особенно отличалась натасканная в соответствующем духе военная молодежь, он, долго, кротко и с громадным достоинством переносивший всевозможные оскорбления и издевательства, наконец не выдержал и отправился к уполномоченному по делам русских беженцев Палеологу [2] , к которому сходились все нити указанной травли.

На вопрос, чем объясняется такая линия поведения этого почтенного политического деятеля, Палеолог ответил коротко и довольно определенно:

«Я творю волю пославшего меня».

Пришлось идти к «пославшему», и свидание с генералом Врангелем объяснило все.

«Армия не должна заниматься политикой. Нам нужно было указать на кого-нибудь как на виновника революции, и мы избрали вас».

Свой тяжелый крест Михаил Владимирович безропотно нес до конца, и никто, за исключением, быть может, самых близких ему людей, не чувствовал и не понимал той драмы, которую переживал этот кристальной честности человек и политический деятель.

Редко, в минуты слабости он, смотря в глаза, ища как бы немедленного ответа, говорил: «А быть может, действительно, я не все сделал, чтобы предотвратить гибель России».

Эта фраза красной нитью проходила через все его страдания, а первый раз она была им произнесена рано утром в знаменательный день 27 февраля 1917 года и вот при каких обстоятельствах.

С 23 февраля начались беспорядки на улицах Петрограда, принявшие к 26-му стихийный характер. В этот день входные двери Михаила Владимировича не закрывались и к нему, как бы ища спасения, стекались люди всех рангов и состояний. Сохраняя наружное спокойствие, Михаил Владимирович для всех, по обыкновению, находил слова утешения, успокаивал по мере сил и возможности, не скрывая, однако, серьезности положения.

В это время он тщетно ждал ответа на свои отчаянные телеграммы, посланные им в Ставку государю.

Тревожное настроение усугублял окончательно окрепший к этому дню слух о том, что в кармане у министра внутренних дел Протопопова уже лежит подписанный царем указ о роспуске Государственной думы. Все понимали, а Михаил Владимирович особенно больно это чувствовал, что распустить Думу в такой момент – это бросить зажженную спичку в пороховой погреб, ибо если еще что сдерживало и могло еще продлить хоть относительное спокойствие, так это Дума, на которую были обращены все взоры.

Около десяти часов вечера я уехал домой. С трудом успокоившись после всего виденного и слышанного, я был около трех часов ночи разбужен тревожным телефонным звонком. У аппарата был Михаил Владимирович, который просил меня немедленно явиться к нему. Я застал его в кабинете за письменным столом. Он молча протянул мне бумагу… Я понял – это был указ.

Настала мучительная пауза. Михаил Владимирович сидел в глубоком раздумье и нервно перебирал пальцами свою бородку. Затем он встал и начал быстро ходить из угла в угол.

«Все кончено… Все кончено!» – повторял он несколько раз, как бы про себя.

Видно было, как дорого стоили ему эти несколько часов. Многое, я думаю, передумал и перечувствовал этот человек за короткое время. Он как-то сразу осунулся, постарел, глубокая тень печали легла на его открытое, честное лицо, тень, которая оставила свой грубый след на всю его жизнь.

Он быстро остановился и с нескрываемой брезгливостью и злобой сказал:

– Позвоните сейчас «этому» Протопопову.

Я взялся за аппарат, но все мои попытки связаться с министром внутренних дел были тщетны.