«Граф Нулин» опубликован в 1828-м под одной обложкой с поэмой Баратынского «Бал», под названием «Две повести в стихах».

«Сцена из Фауста» напечатана в журнале «Московский вестник» (1828. № 8) под названием «Новая сцена из Фауста».

«Полтава» вышла в 1829 году.

«Домик в Коломне» напечатан в 1833 году в альманахе «Новоселье» с ошибочной датировкой 1829 годом.

«Медный всадник» цензурировался (как и ряд других произведений Пушкина) лично Николаем I. Так как Пушкин не согласился с его замечаниями, публикация поэмы была отложена, и лишь вступление (с изъятиями ряда строк) было напечатано в 12-м номере журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год. В 1836-м Пушкин вернулся к тексту поэмы и попытался его переработать. Текст, радикально отредактированный Жуковским в соответствии с требованиями царя, был посмертно напечатан в «Современнике» (1837. Т. V). При этом из поэмы исчезла кульминационная сцена: вызов, брошенный Евгением Петру. Аутентичный текст опубликован в 1904 году, однако его текстологическое уточнение (с учетом прижизненных рукописных вариантов) продолжалось до 1949-го, когда был сформирован канонический вариант.

Количество отзывов на поэмы Пушкина огромно.

Первое издание поэмы «Руслан и Людмила». 1820 год [5]

Бурная полемика развернулась уже из-за «Руслана и Людмилы». Критик под псевдонимом Житель Бутырской слободы (Андрей Глаголев) подверг поэму резкой критике за заимствования из фольклора и «простонародность» уже после журнальных публикаций {1} : «Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: “Здорово, ребята!” – неужели бы стали таким проказником любоваться?» Эта статья вызвала полемические отзывы. Александр Воейков (за подписью «В») напечатал в «Сыне отечества» «Разбор поэмы “Руслан и Людмила”». Выводы критика таковы:

Упреки в «простонародности» и в злоупотреблении «сладострастными картинами» высказаны и в анонимной статье «Замечания на поэму “Руслан и Людмила”» {3} . Воейкову отвечал, заступаясь за Пушкина, П. К-в (Алексей Перовский, более известный под псевдонимом Антоний Погорельский) {4} ; его статья, в свою очередь, вызвала полемические отклики Д. Л. Зыкова и М. С. Кайсарова. Полемика продолжалась и в следующем году. Так, Валериан Олин в статье «Мои мысли о романтической поэме г. Пушкина “Руслан и Людмила”» {5} пишет: «Существенное достоинство поэмы г. Пушкина, по мнению моему, заключается в прелести поэзии; существенный недостаток оной нахожу в бедности интересов». Обсуждение поэмы шло и в частной переписке. Иван Дмитриев отозвался о ней скептически в письмах к Петру Вяземскому и Николаю Карамзину: «Недоносок пригожего отца и прекрасной матери»; «Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность». Карамзин в ответном письме проявил большую снисходительность: «В ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все смётано на живую нитку».

Более единодушна была критика в оценке «Кавказского пленника». Восторженный характер носила рецензия Василия Козлова: «Мудрено решить, чему отдать преимущество в сем новом произведении молодого поэта: описательной ли части оного, где все истинно, все живописно и прелестно; или – повествовательной, в которой – говоря собственными его выражениями –“противоречия страстей, знакомые сердцу мечты и страдания” изображены столь совершенно и трогательно?» {6} На поэму отозвались друзья Пушкина – Петр Плетнев {7} и Петр Вяземский {8} , для которых «Кавказский пленник» стал образцом нового, романтического искусства. Более сдержанный, но также благожелательный характер носила рецензия Михаила Погодина {9} .

«Бахчисарайский фонтан» был напечатан с предисловием-манифестом Вяземского, которое вызвало бурную дискуссию с Михаилом Дмитриевым на страницах «Вестника Европы» и «Дамского журнала». Валериан Олин в «Русском инвалиде» отметил, с одной стороны, «прекрасный слог» Пушкина, с другой – «недостатки в плане» и неясные психологические характеристики действующих лиц. В полемику с Олиным вступил, заступившись за Пушкина, его будущий злейший враг Фаддей Булгарин. Панегирический характер носили рецензия Матвея Карниолина-Пинского {10} и статья Александра Воейкова «О поэмах Пушкина и в особенности о “Бахчисарайском фонтане”» {11} . Напротив, Борис Федоров в статье «Письма в Тамбов о новостях русской словесности. Письмо 1», похвалив «описательную» часть поэмы, с классицистских позиций осудил ее «повествовательную» часть {12} . Об успехе поэмы свидетельствует то, что в течение 1825–1826 годов она была переведена на немецкий, французский и польский языки.

«Цыганы», несмотря на восторженные отзывы в частных письмах (Александра Тургенева, Вяземского, Рылеева), вызвали меньше рецензий в печати. Вяземский в своей рецензии пишет: «В поэме “Цыганы” узнаём творца “Кавказского пленника”, “Бахчисарайского фонтана”, но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы» {13} . В то же время он (подчеркивая «отсутствие подражания») по-прежнему видит в Пушкине байрониста, отмечает связь «Цыган» с «Гяуром». В том же духе рассматривают поэму анонимные рецензенты «Северной пчелы».

Более сложен отзыв Степана Шевырёва: «В сем произведении заметна какая-то странная борьба между идеальностью байроновскою и живописною народностью поэта русского. Черты лиц также набросаны темно; но окружающие предметы блещут яркостью разнообразных красок. Сия борьба причиняет какое-то разногласие и неполноту в целом произведении, которое потому остается не совсем понятно для иных читателей» {14} . Иван Киреевский в статье «Нечто о характере поэмы Пушкина», отдавая должное красоте и выразительности стиха поэмы, скептически оценивает ее психологическую и этнографическую достоверность: «Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности, либо они ревнуют непостоянных жен своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным; тогда весь быт европейцев отличается от них только выгодами образованности; тогда, вместо золотого века, они представляют просто полудикий народ, не связанный законами, бедный, несчастный, как действительные цыганы Бессарабии» {15} .