На самом деле Шоми ничего подобного не искал. Просто боялся оставлять мышек одних в доме. Ведь старшие братья могли им причинить боль, чтобы сделать больно ему. Однако он не мог не думать о предстоящем испытании. Иногда мальчик садился под высокой сосной в десяти километрах от дома, водружал банку на старый пень, как дорогой приз, и начинал разговаривать с каждой полевкой по имени.

– Ну, ты уж меня прости Сэм, – говорил он, – Только видимо мне придется тебя завтра съесть. Надеюсь, ты не держишь на меня зла, Зоки. Я постараюсь сделать все быстро. Фул, Брук, Шмык, вы смешные ребята…я, правда, буду по вам очень скучать.

И эти сердечные речи порой затягивались на несколько часов. Иногда белки спускались с деревьев пониже, чтобы послушать странные разговоры маленького людоеда. Полевок гипнотизировал голос Шоми. Они выстраивались у прозрачных стенок дугой в ряд и смотрели на мальчика, как на восьмое чудо света.

Вечером третьего дня семья собралась в гостиной. Все оделись нарядно. Мама была в голубом платье с рукавами-фонариками, папа в смокинге, сестренка в новом комбинезоне от Валентино, а братья в начищенных туфлях и черных костюмах, которые они надевали в прошлый год на день рождении дяди – людоеда Августа.

Шоми не без помощи мамы оделся в симпатичный белый костюмчик с черной бабочкой. Ноги ужасно ныли в тесных ботинках, но момент был торжественный, поэтому приходилось терпеть. Перед экзаменом папа дал Шоми специальную таблетку от желудочных спазмов, поскольку любое мясо, кроме человеческого, вызывало у людоедов бурную реакцию отторжения. Мышей они ели всего раз в жизни, в детстве, когда сдавали экзамены перед старшими. Шоми запил таблетку минералкой и от волнения покрылся испариной.

Затем малыш взобрался на небольшой ящик-подставку перед обеденным столом, на котором расстелили белую скатерть, закрытую сверху целлофановой пленкой. Перед ним лежала широкая разделочная доска, выструганная еще дедом полвека назад. Рядом с доской под светом лампочки поблескивали идеально заточенные кухонные тесаки. Один побольше, другой поменьше. На доске стояла банка с полевками.

Шоми шумно вздохнул и бросил взгляд на всех сразу. Братья, понятное дело, злорадно ухмылялись, отец старательно скрывал мандраж и постоянно теребил бабочку смокинга, мама открыто волновалась, сестра одобрительно подмигивала.

– Ну же, сынок, смелее, – сказал папа.

– Не торопи его, – сказала мама.

– Давай, Шоми, покажи мужика! – выкрикнул Харри, за что сразу же получил оплеуху.

Шоми вытер рукавом испарину со лба, взял в правую руку тесак покрупнее, а левой полез в банку. Он схватил (совершенно случайно) за хвост тихого Брука. Мышка не сопротивлялась. Лишь изредка изгибала тело, чтобы показать, что еще живая.

Шоми убрал банку с остальными мышами в сторону и опустил полевку на разделочную доску. Брук попытался дать деру, но мальчик крепко держал грызуна за хвост. Полевка задергалась в разные стороны, иногда залезая на руку маленькому палачу.

Тут спешно подошла мама и протянула сыну специальную вилку с двумя длинными зубцами.

– Вот, возьми.

Шоми выронил тесак, взял вилку и одним резким движением зажал голову мышки двумя зубцами. Теперь двигалась только задняя часть тела, а голову можно было спокойно отсечь. Шоми снова взял тесак. Занес его высоко над собой.

Перед глазами замелькали минуты теплых бесед с мышами в лесу. Он вспомнил, как рассказывал им о своих мечтах, о том, что хочет стать космонавтом и когда-нибудь полететь в далекие-далекие галактики. Картинки выскакивали из памяти, как пулеметная очередь из карточной колоды. Сердце бешено колотилось. Шоми представил отрубленную мышиную голову. К горлу подкатывала тошнота. Он зажмурил глаза и резко опустил тесак на разделочную доску, а затем его вырвало фирменным маминым винегретом с глазками прямо на гостиный ковер.

Тесак воткнулся в пяти сантиметрах правее мышиной головы. Брук все еще дышал, хотя был очень встревожен гигантским острым предметом в опасной близости от себя. Папа подошел, взял тесак и без лишних движений отсек мышиную голову.

– Видишь, ничего сложного, – сказал он, передавая нож сыну. – Теперь ты.

Шоми выронил окровавленное орудие и заплакал, как маленький. Хотя он, в сущности, и был маленьким по человеческим меркам.

– Ну, все, – сказал папа. – Придется звонить доктору Грымову.

Сгорбленный и перепуганный насмерть Шоми сидел в огромном мягком кресле из коричневой кожи перед крупным мужчиной с впечатляющей залысиной и белоснежной улыбкой. Доктор Грымов в элегантном светлом костюме с полосками расположился на резном стуле с высокой спинкой. Он держался прямо, как палка, одна нога закинута на другую, а на верхней коленке лежал блокнот с карандашом. В просторном кабинете мозгоправа царил уют и обманчиво домашняя атмосфера, создаваемая мягким светом от двух красных абажуров. Шоми привезли сюда, за две сотни километров, чтобы вылечить от болезненной эмоциональности. По услышанному от Трикитраков доктор Грымов полагал, что у мальчика врожденный синдром Доброты и Симпатии, связанный с дефектом в тринадцатой паре хромосом. Лечение было возможным, однако сперва следовало уточнить природу болезни.