— Очень интересно, мой дорогой. Очень интересно.

Я знал, что под маской вежливости он пытается прочесть какой-то скрытый политический подтекст моего заявления.

Я позвонил в колокольчик, стоявший рядом. Тут же возник раб.

— Прости, Метробий, но мой лекарь — пока временно, уверяю тебя, — приговорил меня к постели. Надеюсь, ты не возражаешь, если мы разделим трапезу здесь?

Метробий улыбнулся, немного устало, но без возражений пересел на кушетку, поставленную для него рядом. Нам подали скромный обед — цыпленок с салатом, хлеб с фруктами, бутылка легкого неаполитанского вина. Я с удовольствием отметил, что Метробий питается еще более избирательно, чем я. Значит, стройная фигура стоит ему определенных усилий.

Он болтал с легкой злостью о наших общих друзьях в Риме, небрежно осведомился о здоровье Валерии и восхвалял, возможно с излишней подчеркнутостью, грубую простоту моего рациона. Время от времени его взгляд с любопытством блуждал по кипам документов у моего ложа.

Когда трапеза была закончена, Метробий произнес совершенно другим тоном:

— Ну, Луций, теперь к делу. Я не льщу себе, что ты позвал меня просто затем, чтобы узнать последние сплетни. Чего ты хочешь от меня?

— Твоего мнения относительно одного человека.

— Понятно. Мне сказали, ты пишешь мемуары.

Теперь Метробий открыто рассматривал документы.

— Что заставило тебя подумать, что я способен помочь тебе?

— То, что ты жив, в отличие от других. Ты пережил Мария и Цинну, похоже, переживешь и меня. Иногда я подозреваю, что ты обладаешь большим политическим чутьем, чем любой из нас.

— Лесть, мой дорогой. Мое единственное правило в политике — никогда не заниматься политикой. И кто этот человек? Скорее всего, я ничего не смогу тебе рассказать.

— Не стану совершать неблагоразумных поступков, — сказал я. — Даже умирающий человек уважает доверие.

Метробий оценивающе посмотрел на меня.

— Интересно, это ты-то умирающий? Это уж слишком, Луций. Я тебе не верю.

— Можешь не верить.

Я взял свиток с записью речей и законов Гая Гракха и передал ему:

— Вот этот человек.

Если Метробий и был удивлен, то не показал этого.

— Да, — наконец сказал он, — да, ты прав, конечно. Все события нашей жизни ведут к нему.

Он встал с кушетки и принялся расхаживать взад-вперед по комнате, не глядя на меня. Несмотря на тепло, исходившее от светильника, он потуже запахнулся в плащ.

— В действительности это весьма банальная история, мой дорогой, если очистить ее от всех эмоциональных прикрас и политических догм. Гай Гракх был ребенком, который перевернул лампу и поджег дом. Мотивы этого ребенка относительно не важны, а вот сгоревший дом — это факт.

Метробий вытянул руки над светильником и скосил глаза на дым от ровно горящего угля. Неожиданно он стал выглядеть на свой возраст.

— Я знаю этот сгоревший дом слишком хорошо, Метробий. Мне пришлось его восстанавливать.

Он метнул в меня быстрый насмешливый взгляд.

— Очевидно, очень скучная задача, Луций, поскольку ты оставил ее выполненной лишь наполовину.

— Я еще не умер, Метробий. Выбирай слова!

— Ты больше не диктатор.

Последовало неприятное молчание. Метробий повернулся к своей кушетке и задумчиво отхлебнул вина. Я приказал себе успокоиться. Давление моей крови медленно ослабевало.

Метробий сказал:

— На все поступки Гая подвигло острое желание мести. Нет никого столь безжалостного, как патриций, выступающий против себе подобных.

Я согласно кивнул:

— Допустить до власти обывателей и предпринимателей, дав им контроль над судами, например, было последним ударом по своему сословию, финальным актом мести людям, которые насмерть затоптали ногами его брата.

— В этом есть смысл. И это объясняет его глупость.

— Глупость? Интересно. Я полагаю, он знал, против чего идет. Когда ему не удалось стать трибуном, переизбранным на второй срок, его единственной надеждой было использовать толпу. Как обычный гражданин, он не имел шансов бороться против сената.

Я зашелся в долгом спазме кашля. Потом спросил:

— Ты полагаешь, он это предвидел?

Метробий пожал плечами:

— Возможно. Это ничего не меняет. Он пытался переделать Рим, но лишь непоправимо расколол старую глину. То же самое можно сказать обо всех революционерах. О да, сенат победил — тогда. Гай умер общепризнанным мятежником. У него не было выбора. Но его смерть была лишь первой главой новой истории. И ты, мой дорогой, так и не преуспел в написании ее конца.

Я подумал о долгих муках гражданской войны, отвратительной ненависти и соперничестве, о забытых традициях наших великих республиканских предков. Я видел трупы, разрушенные сельскохозяйственные сооружения и угодья, напыщенных демагогов. Я заглянул в будущее. Из этого неясного миража молодые, самолюбивые, амбициозные лица смотрели на плоды моих трудов с презрением. Да, глина растрескалась. Неужели и я обманывался, веря, что могу выполнить роль гончара?