Себе никаких клятв не даю. Если от сказанного будет зависеть моя последующая жизнь, солгу без раздумий.

Шатохин жестом приглашает подниматься на борт бизнес-джета. Я ступаю на трап и преодолеваю несколько ступенек, когда слышу, как Даня тоже начинает восхождение.

Толчок в затылок, будто физический. Ураган паники. Дикая дрожь по всему телу. Искры по венам, будто это и не вены вовсе, а сомкнувшиеся провода. Щекам резко горячо становится, а глазам – мокро.

Сжимая кулаки, впиваюсь ногтями в кожу. И заставляю себя идти, пока не оказываюсь на борту. Выбираю кресло в центре салона, чтобы в случае чего иметь возможность обзора в обе стороны.

– Откроем шампанское, Марин? Устроим веселье?

Я чуть было не соглашаюсь, потому как на нервах забываю о своем положении.

– Мне нельзя алкоголь.

Улыбка Шатохина стынет. Он весь замирает. Только моргает учащенно, усиленно пытаясь увидеть что-то внутри меня.

– Не подумал, соррян.

Даня садится напротив меня. Практически одновременно, не отрывая друг от друга взгляда, пристегиваемся.

– Мы же недалеко? – спрашиваю, только чтобы заполнить тягостную паузу. – Утром я должна быть дома.

– Недалеко, Марин. Будешь вовремя.

Киваю и незаметно перевожу дыхание, но оно упорно остается учащенным.

Самолет начинает движение, и я разрываю зрительный контакт с Шатохиным, якобы для того, чтобы заглянуть в иллюминатор.

– Что ты там не видела? Посмотри на меня, Чаруша.

Мотаю головой.

– Посмотри.

– Насмотрелась уже…

– Маринка…

Самолет взлетает. Внутри меня поднимается щекотная волна тепла. Я делаю рваный вдох. И, наконец, смотрю на Шатохина.

Он припечатывает к спинке сиденья сильнее законов физики. Вспарывает наживую. Больно адски. Но… Вместе с тем головокружительно приятно.

Сердце разбивается о ребра и тает, заливая огненной лавой мне грудь.

– Во что мы играем, Дань? – выталкиваю отрывисто.

– Ты знаешь, во что, Марин. Сама эту игру придумала.

Пульс на моей шее принимается так бешено пульсировать, будто вот-вот совершит самоподрыв и разорвет вену, а за ней и кожу.

Боже… Кто-нибудь, наложите мне превентивно жгут!

Я хочу лишиться сознания. Хочу почувствовать, как все те чувства, которые я все еще испытываю к Шатохину, покидают мое тело. Хочу умереть и воскреснуть полностью здоровой.

– Как звучит первый пункт? Мы будем одни? – никак не получается скрыть волнение.

Даня медленно, будто лениво, ухмыляется, скользит по губам языком и, склоняя голову на бок, вскидывает бровь. И я вдруг отчетливо ощущаю его вкус на своих губах. Не осознавая, что творю, облизываюсь следом.

Шатохин хрипло выдыхает. Я ненарочито повторяю и этот звук.

– Мы будем одни, – тихо подтверждает он.

Тряхнув головой, отводит взгляд. Но ненадолго. Секунда, две, три… И он опаляет с новой силой. Действует, словно детонатор. Подрывает без зазрения совести. Но и я ведь виновата – не пытаюсь отвернуться.

– Хорошо, что одни…

Низ моего живота сводит.

Я пытаюсь тормознуть все губительные процессы в своем испорченном организме, но во взгляде Дани столько секса, что мне кажется, будто он меня натурально раздевает.

Тело перебивает дрожь. Все внутри меня дребезжит. Это не просто возбуждение. Это какая-то сумасшедшая эйфория, которую я не могу погасить в одиночку.

– Что означает твой детокс? – молочу ускоренным тоном раньше, чем соображаю, за какую грань ступаю.

Шатохин опускает веки и шумно переводит дыхание.

– Очищение, – отвечает, не открывая глаз. – Добровольный отказ от алкоголя, курения, секса и мастурбации в течение какого-то промежутка времени.

У меня отвисает челюсть. А потом я так резко ее захлопываю, что зубы клацают.

– Ты курил… Вчера… – вспоминаю я.

Даня поднимает взгляд.

– Да, – спокойно подтверждает он, прожигая насквозь.

– Почему?

– Захотел.

– Ясно… – бормочу, хотя на самом деле ничего мне не ясно. Откашливаюсь, чтобы вернуть голосу силу. – Ты так и не сказал, как звучит первый пункт твоего списка.

Не знаю, от чего и зачем он там воздерживается. Наверное, снова врет. Потому как нагло облапывать мое тело взглядом он умудряется нереально виртуозно. Вот и после этого вопроса замирает на моем обнажившемся бедре.

Ремни мы не расстегивали. Это был молчаливый обоюдный расчет: усидеть на местах, подальше друг от друга.