— Достаточно, любезный. Не пьянства же ради мы здесь. Довольно нам будет к десерту и шустовской…

К финалу трапезы, когда мы потягивали из ликёрных рюмочек рябиновую и любовались выставленными в высокой вазе микроскопическими пирожными, нам принесли целый кофейник горячего свежезаваренного кофе на спиртовке и микроскопические фарфоровые чашечки.

Иван Ильич давно расстегнул две верхние пуговицы на кителе и распустил ремень портупеи. Я же чувствовал, что моя исподняя рубаха промокла насквозь, а по вискам течёт пот, как после интенсивной тренировки.

Нас спасали принесённые предусмотрительным официантом охлаждённые салфетки из ненакрахмаленного полотна. Да-а, расслабились так расслабились.

— А скажи-ка мне, Гаврила Никитич, кто ты такой? — неожиданный вопрос коллежского асессора застал меня врасплох.

— Э-э-э…простите, Иван Ильич, не понимаю вас, — постарался я скрыть замешательство, привстав и доливая кофе в чашки. И, естественно, облажался, пролив на скатерть пару коричневых капель. Ну не Мата Хари я, ни разу. Да и Вяземский, похоже, не идиот. Нетипичное поведение и половину моих проколов наверняка бросились в глаза. Интересно, какие?

И тут на меня накатило неожиданное спокойствие. А что такого случилось? Ну, подозревает меня офицер в неполной откровенности. А что мешает мне открыться ему? В худшем случае примет за сумасшедшего или посмеётся, обзовёт фантазёром. А если поверит? Пожалуй, нелишне будет иметь в этом мире человека, на которого я смогу положиться. Как там сказал Странник в напутствии? «Твори любую х@йню, Гавр!» Легко сказать. Я же не бессмертный супермен. Да и того, если вспомнить, ухойдакали. Может, зря я осторожничаю? Без разумного риска искать мне Демиурга до морковкина заговенья…

Все эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове. Я всмотрелся в расслабленное лицо Ивана Ильича, не выражавшее ни осуждения, ни гнева. Лишь живое любопытство и интерес.

— Всё ты понимаешь, Гаврила. Правильную речь и манеры ещё можно объяснить длительным общением со ссыльным политическим учителем. Как там его?

— Густав Густавович Штерн, — вот же, память у Вяземского! Лишь раз упомянул я при нём о выдуманном мной наставнике. А поди ж ты, запомнил!

— Ну да. Штерн. Живой ум и хорошая память. Природная смекалка. Но скажи мне, дорогой мой крестьянский сын, где ты растерял свою набожность. Отец Афанасий сказал, что молитвам тебя пришлось учить с нуля. Он хоть и бывший каторжник, а верит людям, но и хорошо в них разбирается. Сказал, мол, что не врёшь, а лишь не всё договариваешь. И про письмо твоё необычное с отсутствием написания букв и необычными склонениями тоже рассказал. Ну так дальше больше: первый раз, — он кивнул на мою тарелку, — вижу, чтобы человек низкого сословия не закладывал салфетку за воротник, а клал её на колени, да с вилкой и столовым ножом обращался, словно учён тому с детства. А выражение лица своего, когда ты пьёшь кофе, Гаврила, ты видел? Это же блаженство знатока! И это так, мелочи, замеченные вскользь, без пристрастия. Ты явно не впервые в ресторане, хоть и хочешь иногда казаться нарочито неуклюжим. А то ещё: вставляешь простецкие словечки в свою речь? Откуда такие способности к выступлению? Ты же не актёр и не сенатор. Гаврила, мил человек, да у тебя на лбу гимназия, а то и университетский курс написаны! Ты что, беглый, али политический? Погоди… можешь не говорить. Иль соврёшь? Только знай, что полного доверия к тебе не будет. Всё, что обещал, сделаю, но на этом — и всё… — Иван Ильич развёл руками, грустно сведя брови домиком.

Вяземский замолчал, промакивая пот салфеткой и доставая очередную сигарету. Отпив глоток, кофе он закурил.

— Иван Ильич, дорогой вы мой человек, — я всё же решился немного открыться коллежскому асессору. Оставалось лишь понять насколько, — я вас очень уважаю и хотел бы быть с вами откровенен до конца.

— Почему-то я слышу в твоём ответе «но», Гаврила, — видно было, что хоть Ивана Ильича и раздирает любопытство, но воспитание не позволяет ему слишком явно вцепиться в меня и, что называется, расспросить по горячим следам. Своим ответом я, пусть и не прямо, но признал правоту его догадок.

— Скажите, Иван Ильич (это непраздное любопытство и от вашего ответа будет зависеть, как мы дальше с вами будем общаться) насколько вы религиозный человек? И насколько прогрессивный?

— Хм. Ну ты и спросил, Гаврила! Отвечу, как бывший приват-доцент медицинского факультета Первого Сибирского Томского Императорского государственного классического университета, исключённый из преподавательского состава за политические взгляды. В бога, Иисуса Христа нашего верую, как в силу, данную нам мирозданием и вселенной, а не как некую сущность высшего порядка, выдаваемое нам попами за исключительного судию и вершителя наших судеб. А коль пошёл уж совсем откровенный разговор, верую только в то, что могу увидеть и пощупать вот этими руками, — Вяземский потёр пальцами, будто и вправду перебирал что-то мелкое, — и я скорее согласен в данном вопросе с английским гением Вильямом Шекспиром:

— «Порвалась цепь времён; о, проклят жребий мой! Зачем родился я на подвиг роковой! Идёмте ж вместе…»

— Вот! Вот что я имел в виду, Гаврила! Томский охотник цитирует принца датского…сюрреализм!

— Но вы должны понимать Иван Ильич, что, приоткрыв покров тайны моей личности, вы уже не сможете смотреть на этот мир, как раньше. Это если поверите даже половине того, что я вам поведаю.

— Вот оно как? Хм…но жить дальше, не разрешив хотя бы части этой тайны, согласитесь, невыносимо.

— Любопытство сгубило кошку, господин коллежский асессор.

— Но, удовлетворив его, она воскресла! — продолжил английскую поговорку Вяземский, бросив перед собой салфетку. Лицо его покраснело ещё больше.

Нет, похоже, тут дело не в хмеле. Приват-доцент действительно закусил удила. Вот же свела судьба с коллегой, в котором не остыла жажда неизведанного. Ладно, поживём-увидим.