Главный посмотрел ему в глаза и с горечью бросил:

— Да какой ты поэт, вдобавок очень хороший, если в твоём-то возрасте не напечатал в Армении ни единой своей строки.

— Тебе подобные ставили палки в колёса.

— Послушал бы, что рассказывал о тебе Гурунц.

— Гурунц? — Атаджанян аж подскочил. — Знаю, знаю, наслышан, о чём он тут наболтал. Ничего, скоро… гы-гы-гы. — Звуки, которые он издал, смахивали на конское ржание. — Скоро и Гурунц получит по заслугам, — ехидно и злорадно заявил он. — Гурунц понятия не имеет, что я въедливый клещ, если вцепился — не отстану, пока всю кровь не высосу. Тельман Карабахлы тоже не знал, а теперь знает, — сказал он, этаким вальяжным сценическим шагом подошёл к дверям и, не оглядываясь, удалился.

— Ничтожество ты, а не армянский поэт, — всё-таки бросил ему вслед главный. — Тоже мне краснобай — «армянский поэт, и очень хороший». Не то худо, что он дурак, а то, что выставляет это напоказ.

Случилась ещё одна неприятность, на этот раз связанная с Ариной. Последние два дня она всё время была сама не своя; прежнюю Арину — смешливую, жизнерадостную — словно подменили.

— Что с ней? — спросил я Лоранну.

— Сама виновата, вот и мается, — таков был ответ, ничего ровным счётом, однако, не прояснивший. На следующий день Арина принесла на подпись одну передачу, снова хмурая, задумчивая, вся в себе, глаза тоскливые.

— Ты чего нос повесила? Смех с улыбкой тебе идут больше, — сказал я. Арина улыбнулась сквозь слёзы:

— Вечно я тебя огорчаю, — сказала она, пряча глаза. — Не знаю, что делать. Я не хочу, само так выходит.

— Что именно?

— А то, что поневоле подложила тебе свинью, — вполголоса сказала Арина. — Прости меня, пожалуйста.

— За что? Ничего не понимаю.

— Сильва сказала мужу, что из-за меня её не взяли на работу.

— Но ты же сказала, что муж у неё против. Я так и передал Саиде.

— Сказать-то я сказала… — Арина залилась краской и сконфуженно посмотрела на меня. — А она сказала мужу, будто я… связана с тобой… а тот пошёл и моему мужу доложил.

В эту минуту дверь отворилась и в кабинет вошёл парень лет двадцати пяти — двадцати шести, белокожий и вдобавок с бледным от волненья лицом, и, не глядя в мою сторону, с бешенством обратился к Арине:

— Ты чего здесь делаешь?

Перед этим Арина стояла напротив меня. Лицо её побелело как полотно, и она не то что села, но рухнула на стул.

Я, разумеется, понял, что это Аринин муж, и грубо сказал:

— Слушай-ка, тебя как зовут?

Он обернулся и с яростью процедил сквозь зубы:

— Карен.

— Так вот, Карен. У себя дома можешь командовать, а это редакция, и будь любезен вести себя, как подобает.

Арина приоткрыла в испуге рот и, не сводя глаз с мужа, не смела слова сказать.

— Что она здесь делает? — обращаясь теперь уже ко мне и тяжело дыша, спросил Карен.

— Принесла на подпись передачу, — сказал я сухо и жёстко. — И если тебе это не нравится, мы можем сегодня же уволить её. Ты доволен?

— Нет, — сказал Карен. — Я сейчас отведу её к Сильве, вы её знаете, и если Сильва в её присутствии подтвердит, что она той сказала, тогда приговор ясен. — Неуловимым движением парень извлёк из кармана складной нож, нажал на кнопку, и выскочило лезвие.

— Тогда приговор ясен, — повторил он, и ноздри у него раздулись. — Этим вот ножом я убью и её, и вас, и себя.

— Вот что, — сильно разозлился я. — Лучше бы ты начал с себя. Вон отсюда.

Арина невольно вскочила и, понурив голову, выбежала из кабинета.

Карен холодно смерил меня взглядом и, не говоря ни слова, медленно сложил нож, убрал его в карман, оглянулся в дверях и вышел.

Что да, то да, новый год и впрямь начался неблагополучно. Ну а поздно вечером двадцать первого февраля совершенно неожиданно позвонил завотделом культуры ЦК компартии Азербайджана Азер Мустафазаде. Прежде Азер работал у нас, в русской редакции комитета по радио и телевидению. Потом недолго побыл представителем Союза писателей в Москве и столь же недолго — заместителем республиканского комитета по печати. В былое время мы с ним, Сиявушем и писателем Сейраном Сахаватом не раз сиживали в ресторанах, однажды встретились в Москве — в ресторане ЦДЛ, словом, были довольно близки.

— Лео, — сказал Азер, — завтра ты должен быть в Степанакерте. Там Рамиз Мехтиев. Зайдёшь к нему в обком, он скажет, что делать.

Рамиз Мехтиев был одним из секретарей ЦК. Прежде мне случалось иметь дело с высоким начальством, раза два бывал в районах с самим Гейдаром Алиевым — в Казахе, Исмаиллы, Агдаме и Мартуни, так что я не увидел в этом ничего странного.

— Ладно, — сказал я. — Сейчас уже поздно, поеду завтра.

Однако последняя его фраза, произнесённая вскользь: «Там взбунтовалось несколько стариков, надо б уговорить их покончить с их старческими бреднями», — последняя фраза меня насторожила. Он так и сказал: старческие бредни.