Когда Артемонов, поддерживаемый под руки Горюшкиным и Силиным – он, несмотря на изрядное уже выпитое количество меда и пива, вполне мог еще идти сам, но такова была традиция – шел к карете, через строй стрельцов начали пробиваться три человека, одетых по-мужицки, но очень чисто и добротно. Стрельцы, с выражением самого брезгливого презрения на лицах, принялись отталкивать их в сторону и нещадно бить, не нарушая, впрочем, сильно строя. Мужики, вероятно, опасаясь связываться с царскими слугами, не отвечали на побои, и только упорно старались пробиться к Артемонову. Одному из них, наконец, это удалось, и Матвей узнал старосту одного из своих самых крупных имений, Осипа Лукича. Тот уже обрадовался и приготовился что-то сказать Артемонову, как оказавшийся неподалеку Юдин сильным и точным движением плеча ударил старосту. Тот начал перебирать ногами и готов был упасть, но натолкнулся на стоявших в строю стрельцов, которые тоже принялись, кто как мог, бить и толкать Осипа Лукича.

– Вон отсюда пошел, лапотник! – с перекошенным гневом и отвращением лицом прошипел ему Юдин.

– Погоди-ка, Никита! Это ведь староста мой. Осип Лукич, дружище старый, подходи, не бойся! – крикнул Артемонов. Он не успел разглядеть лица Юдина, поскольку тот, случайно или нет, поспешно отвернулся в сторону. Рядовые же стрельцы опять превратились в статуи.

Осип Лукич, просияв, подбежал к Матвею Сергеевичу.

– Барин! Вот уж рад, ждал тебя, как Бога! Все без тебя наперекосяк пошло… Ну да, стоит ли – теперь ты в силе, с Божьей помощью… все и наладится. Мы без тебя, Матвей Сергеевич…

– Ну, будет, будет! – строго сказал Артемонов, который, по правде сказать, и сам растрогался. Он всегда любил Осипа, дельного и умного мужика, которого приметил еще мальчишкой: не по годам серьезным и умевшим с непередаваемым ехидством поддеть и своего голоштанного товарища, и барина. Сейчас же, глядя на старосту, он вспомнил золото августовских полей, кромку леса и нагромождение белых облаков, куда-то плывущих по синему небу над маленькой владимирской деревенькой.

– Так вот, барин, чтобы тебя не задерживать: бунтуют Бескормовка и Грязная, как есть бунтуют. Своих старост побили и выгнали, меня, грешного, слугу твоего, чуть в колодце не утопили – едва ноги унес. Зачем-то овин сожгли, а с ним и пара ихних же изб сгорела – не иначе, как сам враг рода человеческого их, аспидов, надоумил. Прямое сатанинское беснование!

– Спасибо, Осип Лукич! Как ты и до Москвы-то добрался, я и сам… Бунтовщиков уймем, а ты пока сделай мне милость, побудь у меня дома денька два или три – там я заеду, и обо всем толком поговорим.

– Да где уж нам в таких палатах! Я вот только подошел к ним, а уж весь в синяках, а коли внутрь попаду…

– Ты, Осип Лукич, не старайся: надо мной все шутят уже второй день, да так, что ты не перешутишь. Иди, я обо всем распоряжусь.

Матвей подозвал к себе Юдина, и велел ему отрядить десяток стрельцов, чтобы те охраняли дом и во всем помогали старосте и его спутникам, самому же Никите приказал за всем проследить и доложить. Когда тот, откланявшись с самым невозмутимым видом, отправился к своей сотне, Артемонов сказал ему негромко вслед:

– Ты бы полегче, Никитушка: ведь Осип Лукич в отцы тебе годится. А отцы… Твой-то, Никита, чем промышлял? Не иначе, тоже землю пахал?

– Мы стрельцы потомственные, в третьем колене!

Сказав это, Юдин резко развернулся парадным шагом, как будто давая знать, что не намерен продолжать обсуждение данного вопроса.

– Что ж, а мой вот, бывало, пахал.

Сотенный слегка качнул головой в сторону, но не обернулся и не ответил. Артемонов, сидя уже в возке, думал, есть ли в поведении Юдина дерзость, и решил, что, пожалуй, не слишком много, если сравнивать с другими встреченными Матвеем стрельцами, но что с князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым чрезмерные стрельцовские вольности нужно непременно обсудить.

Ехать было недалеко: сказать прямо, дойти пешком до дворца было бы и быстрее, и удобнее, но не лезть же с первого дня со своим уставом в пусть и не чужой, но давно оставленный монастырь. "Придет время, сделаем по-старому, будут все пешком ходить, нечего…" – раздражался про себя Артемонов, пока кучер переминался у Красного крыльца так и эдак, не зная, куда поставить возок. Не дожидаясь завершения этих усилий, Матвей на ходу выскочил из кареты, чем немало перепугал двух молодых стольников, высланных встречать его: они бросились к нему, чтобы, согласно дворцовым правилам, подхватить под руки. Но Артемонов ловко от них увернулся, и стольникам пришлось не без труда догонять вельможу: ходил он очень быстро. Дворец, по первому впечатлению, совсем не изменился: все то же нагромождение каменных изб с каменными же переходами и сенями, разве что, выглядел немного запущенным. Где-то, не на самых, конечно, видных местах, у стен выросла травка, где-то – отвалилась небольшими кусками известка. Деревянные перила, столбы и двери потемнели, на них заметно облупилась краска. При покойном царе Алексее случалась, конечно, другая крайность: дворец белили и перекрашивали едва ли не по три раза в год, отчего он блистал всегда, как елочная игрушка, но выглядел как-то не по-домашнему. Теперь же этого было с избытком.

Матвей перекрестился на большой образ Богородицы, висевший над крыльцом, и вошел внутрь, сопровождаемый стольниками. Они долго шли длинными коридорами и переходами, по пути стояли и другие встречающие, в основном жильцы – молодые дворяне из разных городов, отобранные для службы в столице. Впечатление от дворца изнутри было то же, что и снаружи: все как раньше, но победнее, попроще и… Это была неприятная мысль, но Матвей не мог от нее отделаться: этот дворец напоминал тот, который он покинул несколько лет назад, так же, как покойник напоминает самого себя при жизни. Все было внешне похоже, но казалось, что-то ушло из этих горниц и длинных сводчатых переходов. Наконец, отворились двери палаты – кажется, это была Малая Золотая, Артемонов всегда их путал – и Матвей увидел десятка три человек, замерших в ожидании его прихода. Мужчины чинно стояли у стены, женщины помоложе – тоже стояли, а постарше – сидели на лавках у длинного стола, вполоборота ко входу. Молчание и неподвижность сохранялись пару мгновений, а потом все женщины сразу вскочили с мест, бросились к Матвею и утопили его в своих объятиях. Радостные крики, поцелуи, причитания – Артемонов старался отвечать на них, и, конечно, не успевал, а потом и пытаться перестал. За женщинами потянулись мужчины, и Матвею теперь приходилось отвечать еще и на множество рукопожатий. Почти все встречавшие его, даже самые близкие люди, изрядно изменились за прошедшие годы, а многих Артемонов и вовсе не узнавал. Радость встречи была неподдельной, но Артемонов чувствовал, что это – не просто порыв теплых чувств после долгой разлуки. Его, похоже, встречали как спасителя. И это Матвея не слишком радовало: видно, дела у юного государя и его окружения шли не слишком хорошо, и работа Артемонову предстояла тяжелая. Но от этого он вдруг испытал прилив сил и, довольный этим, начал сам с радостью целовать и обнимать всех, кто ему подворачивался, а на приветствия отвечать шутками. Из общей толпы стали, наконец, выделяться отдельные лица. Вдовая царица, его крестница – Наталья Кирилловна, ее отец Кирилл Полуэхтович Нарышкин и его сыновья: Иван, изрядно помятый и усталый по сравнению со вчерашним днем, и малолетний розовощекий Афонька, не поспевший давеча на встречу Артемонова. Разнообразных Нарышкиных здесь был целый выводок, едва ли не половина присутствующих. Матвей узнал Льва и Мартемьяна, также детей Кирилла Полуэхтовича, а в остальных даже и не пытался разобраться. Были здесь царевны Татьяна Михайловна и Марья Алексеевна, дядька царя Петра князь Борис Голицын, его же стольники Юшков и Стрешнев, была и пара второстепенных Долгоруковых. Внимание Артемонова привлекла очень красивая, но очень уж молодая девушка во вдовьем наряде, которая, что вовсе не пристало московской барыне, смело и пристально смотрела в глаза Матвею, словно пробуя на нем свои чары. Не сразу он сообразил, что это, должно быть, Марфа Апраксина, его же крестница и вторая жена покойного царя Федора – по подсчетам Артемонова, ей сейчас должно было быть не больше пятнадцати лет отроду. Наконец, Матвей краем глаза заметил необычно высокого, нескладного темноволосого мальчика лет десяти, с застенчивым видом стоявшего в стороне, но с большим любопытством, а может – и с восхищением, его рассматривавшего.

Конец ознакомительного фрагмента.