– Что?

– Всё. Ясно, исчерпывающе, но коротко, по фактам и без душещипательных сантиментов, желательно. Ужас до чего не люблю слезливые девичьи истории. «Простите, дяденька, извините, бес попутал». Прощать я вас не буду, поэтому поберегите свои слезы, мое время и нервы лейтенанта Короткова. Он очень переживает, когда в протоколе много воды.

Лидия оглянулась на Короткова, состроившего, как ему казалось, грозное лицо. На мгновение ее румяные губы осветлила улыбка и тут же погасла. Это не ускользнуло от внимания полковника.

– Очень хорошо, что вы не теряете присутствие духа, Лидия Николаевна, но я прошу вас начать.

– С чего начать?

– С начала. Впрочем, «родился-учился» можете коротко. О вашем рабоче-крестьянском происхождении, сиротстве в детском доме и работе машинисткой я прочел в предыдущем протоколе, – полковник похлопал пальцами по закрытой папке. – Если вам, конечно, нечего добавить к сказанному.

– Нечего.

– Хорошо. Тогда уделите особое внимание тому, как попали на фронт, как у вас созрела идея перейти на сторону немцев и как вы ее осуществили.

– У меня не было идеи перейти к немцам! – вскочила Лидия.

Полковник двумя пальцами, как священник, приказал ей сесть. Она сникла и повиновалась.

– По порядку, Лидия Николаевна. А уж мы решим что у вас было, а что нет.

Лидия вздохнула, потерла ладонями щеки и размеренно заговорила:

– Я родилась и выросла в Кирове, рано потеряла родителей, попала в детский дом, поскольку у меня не нашлось других родственников… С девяти лет я воспитывалась в детском доме. Считайте, что меня воспитало государство… И я безмерно благодарна государству за кров, за еду, за образование. У нас были хорошие воспитатели, в школе – хорошие учителя. Меня вырастили и выпустили в жизнь чужие, но неравнодушные люди. Мне приходилось тяжело, везде нужно было пробиваться самостоятельно и это закалило мой характер. После школы я выучилась на машинистку, пошла работать. Зарабатывала немного, но мне хватало. А потом началась война. В первый же призыв ушла половина моих друзей, тех, с кем я росла в детском доме. Очень скоро стали приходить похоронки. Одна, вторая, третья… Призвали наших учителей, кто-то пошел добровольно. В сентябре пришла похоронка на Серафима Игнатьевича. Это был директор нашего детского дома, добрый, честный, мягкий человек, фактически мой второй отец. Наш второй отец. И тогда я решила… Я решила, что не могу больше оставаться в стороне и пошла проситься на фронт. В военкомате мне дали направление на курсы радистов. Уже в октябре я оказалась на фронте. Меня определили в разведку. Первая же переброска за линию фронта оказалась неудачной, я попала в плен.

– Вот с этого момента поподробнее. У меня сложилось ощущение, что вы темните относительно своего попадания к немцам.

– Я не темню.

– Тогда расскажите эту историю.

– Наш самолет подбили. Пилот еле-еле дотянул до земли. Но посадка оказалась жесткой. Пилот погиб, мой командир получил травму черепа. Я перевязала как смогла, но он тоже был не жилец. Рация разбилась вдребезги. У меня было сотрясение. Я вытащила командира из самолета… Мутило меня страшно, перед глазами цветные круги скакали как в цирке. Мне ясно стало, что из нашего задания пшик получился… Но это как-то так, на задворках сознания все. Я еще надеялась – глупо так! – что, может пилот к нашим вырулил и мы на своей земле рухнули. Но нет. Услышала, как кричит кто-то, топот ног. Не сразу поняла, что речь-то немецкая… Достала пистолет. У меня еще силы были, чтобы застрелиться, я даже курок взвела… Но не смогла. Так обидно стало, так страшно умирать… Я уже теряя сознание в сторону голосов куда-то выстрелила… и все, отключилась. Очнулась уже в немецком госпитале. Потом меня переправили в концентрационный лагерь для военнопленных. Там со мной разговаривали офицеры из немецкой контрразведки. Ласково так предлагали… ну вы понимаете, предать.

– И вы предали.

– Нет.

– Как нет? А что вы здесь тогда делаете? Кто вы как не предатель?

– Я согласилась с тем, чтобы иметь возможность вернуться домой. Я ни на минуту не допустила мысли, чтобы служить немцам по-настоящему.

– Красивые слова, Лидия Николаевна. Это все только красивые слова. Уберите всю эту мишуру, которую вы накрутили, чтобы себя перед самой собой оправдать, и получится голое предательство.

– А что бы вы сделали на моем месте?

– Застрелился бы.

– А если бы у вас не было такой возможности?

– Сделал бы так, чтобы меня застрелили. Но во всяком случае не дал бы себя поставить перед выбором предательства. А если бы выбор такой передо мной все-таки встал, то и я бы тоже встал. К стенке. И принял бы смерть достойно и счастливо. Предать Родину для меня – немыслимо.

– Это вам только так кажется. Все горазды рассуждать в теории, но вы не были на моем месте…

– Я и не мог оказаться на вашем месте, Лидия Николаевна.

– Что хорошего в смерти, товарищ полковник? Смерть за Родину – дело благородное, а вы попробуйте за нее пожить. К тому же, это вполне объяснимая человеческая слабость – спасать свою жизнь, не правда ли?

– Красиво понятиями жонглируете. Я бы с вами подискутировал на эту тему, но это не ко времени.

– Проще всего поставить человека к стенке, не разбирая мотивы его поступков.

– Мотивы ваших поступков мне совершенно безынтересны. Я имею дело со свершившимися фактами. Факты – вещь упрямая. Если факт предательства налицо, неважно какими мотивами руководствовался предатель, ибо все эти мотивы в конечном итоге сводятся к банальной человеческой трусости, которую какими только красивыми словами не называют. А трусость человеческую я презираю гораздо более других пороков.

– Я не трус!

– Трус вы или не трус мы узнаем совсем скоро. Принять смерть за предательство тоже нужно уметь. Тогда все и докажете. Однако мы отвлеклись. На чем мы закончили, лейтенант?

– На немецких офицерах, товарищ полковник.

– Да, конечно. Эпопею вашей вербовки и обучения в школе абвера я внимательно прочел… Давайте не будем повторяться, а выясним вот что. Где и при каких обстоятельствах вы познакомились со своим нынешним напарником Ромашовым?

– Мы познакомились в разведшколе около трех месяцев назад. Он был одним из моих одноклассников.