Несколько миль энергичной прогулки, и я поднимаю глаза – сверху мне подмигивает медная табличка с надписью «42Б». В доме горит свет.

В разговоре с полицией мне не удалось им точно описать мужчину, но я могу это исправить. Когда-нибудь ему придется выйти, мне остается лишь ждать и наблюдать.

Занимаю удобное место с хорошим обзором, где самого меня не видно: сразу за знаком у соседнего огороженного забором дома, в котором, по всей видимости, находится офис. Сую руки в карманы пальто, на секунду забыв, что оно не мое. Пальцы замирают, наткнувшись на что-то неожиданное. Достаю. Это пачка сигарет. Себ курит? Никогда ведь не баловался. Вытряхиваю сигарету и несколько мгновений спустя я уже вдыхаю ее дым, каждым своим нервом чувствуя облегчение. Как же давно не курил я целой сигареты.

Отсюда хорошо видна дверь дома 42Б, и я замечу, если кто-то зайдет или выйдет. За занавесками горит мягкий свет – признак роскоши. Приглядываюсь, нет ли внутри движения, но единственным признаком жизни кажется странная тень на подоконнике. Я жду; февральский день постепенно уходит, на его место заступает холод. Он пронизывает до костей, однако я пробуду здесь хоть всю ночь, если придется, ради нее. Как ее звали? Он ведь как-то ее называл, приложив ухо к ее губам? Шелл? Сердце вдруг гулко застучало, но не понимаю от чего.

Докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отбрасываю на дорогу. Холод усиливается, пронизывая кости. В голове снова барабаном бьет боль, и я опускаюсь на корточки, надеясь ее утихомирить. Как только стук немного проходит, я по привычке опираюсь на дверь. В таком положении я мог сидеть часами – в те первые дни на улице, когда мне надо было разобраться с хаосом в голове, заглушить его. На третий или четвертый день у такой же, как эта, двери наконец наступила тишина. Я разглядывал несущийся мимо поток людей, будто они были частью реки, а их ноги катились, будто волны. Тишина пришла, когда я обнаружил: в мире есть лишь я, я на одной стороне, а все остальное подвешено на другой. Вес моего бытия идеально уравновешивает остальную вселенную.

Иногда думаю о Грейс, о ее весе в сравнении с моим, о ней как о равном мне противовесе. Мы были притянувшимися друг к другу противоположностями. Например, я так и не принял всю эту тему с буддизмом. Не понимал, как рациональный, математический ум может соблазниться чем-то, по сути, сказочным и мифическим. Но она не видела того, что видел я.

– Буддизм в основе своей сродни математике, – как-то попыталась объяснить она.

– Правда?

– Да. Ну же, Ксандер, золотое сечение. Сам ведь о нем рассказал.

Возможно, я и рассказывал, когда объяснял, что спираль раковины или скручивающиеся листья папоротника – всего лишь функция, заложенная в клеточный код.

– Это похоже на математику, потому что используется математический код, – возражал я.

– Но лишь доказывает, что Бог или Вселенная – математик, – отвечала она. – Тебе правда следует лично встретиться с Ариэлем и обсудить это. Он понравится тебе, Ксандер.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что ты самый умный из всех, кого я знаю, а он… он самый одухотворенный.

И еще тот преподаватель по йоге. Постоянно покупал ей побрякушки, делал «потрясающий» массаж головы. Она не замечала, как во мне пульсирует ревность, поэтому старалась уговорить меня встретиться с ним. Однажды – кажется, по пути с работы – я попробовал ей сказать.

– Что? – переспросила она, семеня за мной, чтобы не отстать.

Запах ее духов крепко уцепился за меня.

– Я не знаю. Только вот… Он обязательно должен делать тебе этот массаж? – поинтересовался я и тут же пожалел.

Она просунула свободную руку в мою.

– Массаж головы и шеи. Для снятия напряжения. Чтобы я могла тебя и дальше выносить.

Так я и не понял, что она имела в виду. Говорила, что я слишком циклюсь на чем-то и это ее напрягает. Ловлю себя на том, что погружаюсь в воспоминания, но все прерывается, когда вдруг краем глаза замечаю, как открывается дверь. Встаю, чтобы получше разглядеть, и вижу спину мужчины: тот захлопывает, а затем запирает дверь. Просеиваю память. Может ли это быть он – человек, которого я видел в тот вечер? Похожая конституция, похожие черные волосы. Он разворачивается, спускается по ступенькам – тут я впервые могу разглядеть его лицо. Жду, что меня настигнет озарение и я его узнаю, но нет. Больше напоминает рассвет, будто разливается тихий свет. Это должен быть он: те же волосы, форма лица. Но он слишком далеко, во всех подробностях не разглядеть. Впрочем, что-то его выдает: походка, манера рассекать пространство набережной. И пиджак – тот же или очень похож.

Кто он? Должно же быть в нем еще что-то, помимо самого факта, что он убийца. Что чувствует он сейчас, совершив это? Тщетно всматриваюсь в его далекие черты. Ведь где-то под этой маской должны скрываться страдание, раскаяние, стыд, чувство вины.

Стоит ему повернуть за угол и пропасть из виду, как вдруг осознаю: полиция его не арестовала. Может, они еще не беседовали с ним? Не понимаю, как такое возможно: что убийство, даже подозрение в убийстве до сих пор не привели их сюда?

Но я-то здесь; и он тоже был, несколькими мгновениями ранее абсолютно свободный. А она, эта женщина, была здесь менее двух дней тому назад. Где она сейчас? Избавился ли он от нее? Сокрыл, устранил возможные улики? Но ведь она все равно где-то есть, прямо сейчас, спрятана, но занимает тем не менее место в пространстве и времени. Пусть и ненадолго. Она медленно распадается, клетка за клеткой, становясь все меньше и меньше похожей на себя саму и все больше – на нечто другое. Я знаю. Знаю, как оно происходит.