«У каждого города свой сиун. И если города нет, то будет сиун бродить по Текану, словно сухой лист дерева, носимый ветром. Возьми хоть черного сиуна. А вот в Харкисе как раз был белый сиун. Помечен в наших книгах как сгусток белой мглы, иногда принимающий очертания человеческой фигуры. Хотя тут как посмотреть, ведь и сиун Ака — сгусток мглы, правда, не белой, а серой, да еще с приморозью, но так тут ведь и путаница могла случиться?»

Квен не верил в путаницу, потому как во всем остальном писцы были удивительно точны, да и лекарь в Аке, по слухам, был особенным. Редко брался за лечение, но когда брался — рассказывал, что он делает. В подробностях. Правда, звали его не Хаштай, но долго ли сменить имя, когда что-то звенит в кошеле? И если даже он не отец Кира Харти, так уж точно должен знать, кто его отец. Главное, что Тепу ничего не знал о лекаре. Никто не знал, кроме Квена и Тарпа. И, кроме них двоих, никто не знал и еще одного важного обстоятельства. Обстоятельства, которое наконец припомнил Квен. У маленького Харти были не только иссиня-черные волосы и шрам на лбу, но и ослепительно-зеленые глаза. И уж глаза явно были не в мать.

Трое всадников въехали в Намешу ранним утром. Они ничем не выделялись из числа обычных путников, разве только без сомнения причислялись к арува, потому как несли на поясах мечи, да широкие плечи выдавали скрытые под куртками легкие доспехи. Но пыль, пропитавшая их одежду, да и усталый вид гиенских лошадок подсказали бы внимательному наблюдателю, что все трое находятся в пути уже много дней. Вот только ни тени усталости не наблюдалось в самих седоках. Не было в их действиях и излишней суеты. Все трое вместе подъехали к страже на проездных воротах, спешился самый молодой из них — имя которого было Игай. Седой старик, которого звали Заманкур, и тонкая девушка по имени Хурта остались в седлах. Старшина стражи начал было орать, что спешиться должны все трое, но Игай показал ему что-то, и бледность на лице ветерана подсказала его подчиненным, что странных всадников следует пропустить в город без излишних разговоров. За воротами Игай снова спешился и подхватил под уздцы сразу трех лошадей. Старик и девушка разошлись в разные стороны и тут же смешались с толпой. Весь наступающий день им предстояло слушать, слушать и слушать, о чем говорят и чем дышат жители города Намеши — вотчины клана Крыла, клана Паттар. До Хилана оставались три сотни лиг.

Тем же утром еще трое воинов достигли первых целей.

В город Ак по дороге из Туварсы въехал огромный мужчина, которому было бы впору сидеть на быке, если бы его конь не был подобен самому большому из быков. Мужчина бросал по сторонам такие мрачные взгляды, что всякий испытавший их на себе чувствовал себя поджаривающейся на вертеле тушкой. То же самое почувствовали и стражники, которые стояли на воротах Ака. Никто не шагнул навстречу нежданному гостю, и не потому, что на груди его висел бронзовый диск смотрителя, и тем более не потому, что этот диск был больше обычного в два раза, — ужас сковал их члены.

— Ваппиджа! — рыгнул свое имя в сторону стражи гигант и направил коня к ближайшей гостинице, хозяину которой явно предстояло пережить сердечный приступ. В гостинице Ваппиджа заказал целого поросенка и добавил, найдя взглядом дрожащего хозяина: — Найти мне лекаря. Лучшего. Быстро.

В тот же час к развалинам Харкиса подъехала женщина столь же отталкивающей внешности. Остановившись на том месте, где когда-то находились ворота Харкиса, она изрекла:

— Суппариджа, — и спрыгнула с коня. Хрустя битым камнем, на котором из-за засолонения почти не росла трава, она добралась до огромной черной проплешины. Здесь женщина сбросила куртку, сняла пояс, подобрала, завязав тяжелым узлом, пышные рыжие волосы, засучила рукава и принялась рыть пальцами землю. Вскоре вслед за углем и слежавшимся пеплом в стороны полетели обгоревшие кости. Земляные работы прекратились уже на закате. Страшная, вымазанная в грязи Суппариджа выпрямилась, выбила о колено пепел из обугленного черепа, принюхалась к нему, лизнула и вдруг завыла зверем, подняв лицо к темнеющему небу.

На закате на заброшенной мертвой пустоши, которая когда-то была городом Араи, появился третий всадник.

— Хантежиджа, — чуть слышно прошелестел он у белеющих сквозь землю, словно кости, камней, спрыгнул с лошади, вытащил из ножен меч, клинок которого был черным, не дающим ни отблеска, словно черный бархат праздничных балахонов храмовников, и принялся чертить какой-то странный рисунок. Когда он закончил, то вернулся к лошади и вытащил из мешка, притороченного к крупу зверя, перепуганную селянку. Хантежиджа был лишь немногим крупнее пленницы, но управлялся с девчонкой так, словно она была меньше его ростом в десять раз.

— Я не из клана Крови, — шептала она, хрипя от ужаса. — Я из Ламена ехала. Я из клана Огня! Я же говорила, я не из клана Крови. Из клана Крови никого не осталось. Их тут уж больше ста лет никого нет…

Хантежиджа ее не слушал. Он приволок девчонку в центр рисунка, положил на землю и, не говоря ни слова, вонзил ей в живот меч. Несчастная захрипела, забилась в судорогах, и в то же мгновение по вычерченным линиям побежало пламя. В минуту на пустоши, которая осталась после разрушенного слугами Пустоты Араи, образовался странный рисунок, состоящий из двенадцати кругов, вписанных в одну большую окружность и посеченных прямыми линиями. Образовался и с треском погас. Только контур девушки, которая продолжала хрипеть и биться в судорогах, все еще светился.

— Не вышло, — задумчиво пробормотал Хантежиджа, выдернул из умирающей меч, отсек им же ей руку и отправился к коню, на ходу отрывая зубами куски плоти.

Глава 12

НАТТА

Такш оказался полукровкой. Лук заподозрил это еще ночью, когда понял, что расплывающаяся во тьме фигура на голову выше его, но смог задуматься об этом странном обстоятельстве только к полудню следующего дня, когда старания странного, пахнущего медом и дымом старика принесли первые плоды — Нега уснула. Щеки ее порозовели, дыхание стало ровным, и, хотя лоб продолжал оставаться горячим, ей явно стало легче. Лук, выполняя поручения старика, метался по просторной, сплетенной из тростника и широких листьев хижине: кипятил воду, смешивал какие-то мази, толок в ступке незнакомые орехи и семена, застирывал полосы мягкой ткани. А Хасми, которая и сама едва держалась на ногах, протирала тело Неги пучками розового мха, вливала ей в рот снадобья, разминала ноги и руки. Это продолжалось до тех самых пор, пока сама Хасми не свалилась без сил. С первыми лучами солнца Такш наконец-то перестал втирать что-то в раны Неги, вытер пот со лба и потребовал, чтобы Хасми снимала порты. Охотница неожиданно смутилась, покосилась на Лука, который был уже в том состоянии, в котором не удивился бы даже сотне обнаженных женщин, но порты стянула, выпрямилась, закутавшись в какой-то то ли платок, то ли тряпицу, но тут же была безжалостно промята твердыми пальцами старика и отправлена на соседнее с Негой ложе.