Эволюция мира и человека исключена даже просто потому, что непонятно, откуда взялись такие качества, как любовь, милосердие, сострадание. С точки зрения эволюции это невозможно, так как согласно этой теории выживает только сильнейший. Также эволюционисты не отвечают и никогда не ответят на вопрос: что заставляет молекулы жить? Пусть даже они и «сложились сами собой». Но почему же они живут и взаимослаженно действуют? Откуда у них взялось самосознание?! Никому же не придёт в голову доказывать, что моторы возникли сами собой из железного лома, а из машин выжили в борьбе только те, у которых случайно развился карбюратор. Спросите любого эволюциониста (атеиста) за обеденным столом, откуда взялась ложка, которой он ест? Появилась сама, или её кто-то сделал? Ответ очевиден: даже самая простая ложка не создалась сама собой, её сделал разум. Видел ли этот атеист того человека, который изготовил эту ложку? Нет, не видел и не знает даже имени этого человека. И что же теперь, раз он не видел «творца» этой ложки, значит ли это, что его нет? Неужели это так сложно понять, что если уж у простой ложки есть свой изготовитель, то у целой вселенной тем более должен быть свой Создатель?!

Некоторые «учёные» люди, отрицающие Творца, пытаются навязать нам идею о некоем мифическом предке: обезьяно-человеке. Но тщетно. Эта идея нелепа и ни на чём не основана. Когда речь идёт об открытиях или изобретениях, доказательство – это опыт. Но никакой опыт не поможет создать человека или увидеть, как он был создан. Изобретатель может понемногу создавать аэроплан, складывая куски металла у себя во дворе. Когда он ошибётся, аэроплан его поправит, свалившись на землю. Но если ошибётся антрополог, рассуждающий о том, как наш предок жил на деревьях, предок ему в поучение с дерева не упадёт. Нельзя взять к себе первобытного человека, как берут кошку, и смотреть, ест ли он себе подобных и умыкает ли чужую подругу. Словом, когда занимаешься прошлым, надо полагаться на свидетельства. Однако свидетельств так мало, что они не свидетельствуют почти ни о чём. Почти все науки движутся по кривой, их непрестанно поправляют факты. Наука же о первобытных людях взлетает ввысь по прямой, ибо её ничто не поправляет. Учёные так привыкли делать выводы, что о гипотезе, сложенной из кусков кости, они говорят как об аэроплане, сложенном из кусков металла. Дивная, победоносная машина возникла после сотни ошибок. Учёный, занимающийся первобытностью, может спокойно услаждаться первой же своей ошибкой и дальше не идти. Учёный слишком спешит. Гипотезы множатся столь быстро, что их лучше назвать выдумками и никаким фактом их не поправишь. Самый честный антрополог не может знать больше антиквария. У него есть лишь обломки прошлого, и он может держать их так же крепко, как держал его дальний предок обломок кремня. Антрополог нередко потрясает им гораздо яростней, чем учёный, который может собрать и приумножить факты. Порой он становится таким же опасным, как собака, вцепившаяся в кость. Собака хотя бы не высасывает из кости теорий, доказывающих, что люди ни к собакам не годятся.

Надо учитывать, что мы ничего не знаем о доисторических людях по той простой причине, что в их время ещё не было истории. Человеческая цивилизация старше человеческих воспоминаний. Люди оставляли образцы искусств раньше, чем занялись искусством письма, во всяком случае, такого письма, которое мы можем прочесть. Человек не оставил рассказа о своей охоте, и потому всё, что мы можем о нём сказать, будет гипотезой, а не историей. О ненаписанной истории человечества надо гадать очень осторожно. Как это ни прискорбно, осторожность и сомнения не в чести у современных поборников эволюции. Наша странная культура не выносит неведения, мы ни за что не хотим признавать, что чего-либо не знаем. Эволюционные утверждения так безапелляционны, что ни у кого не хватает духа к ним присмотреться. Вот почему никто до сих пор не заметил, что они ни на чём не основаны. Учёные доверительно сообщают нам, что первобытные люди ходили голыми. Ни один читатель из сотни, наверное, не спросил себя, откуда мы знаем, что носили люди, от которых осталось несколько костей. Они могли носить простые и даже сложные одежды, от которых не осталось и следа. Плетения из трав, к примеру, могли делаться всё искуснее, не становясь от этого прочнее. Если в будущем откопают развалины наших заводов, с таким же успехом могут сказать, что мы не знали ничего, кроме железа, и обнародуют открытие: люди ходили голыми или в железных шапках и железных брюках. Я и не думаю доказывать, что первобытные люди носили одежду. Я просто хочу сказать, что мы не вправе судить об этом, ибо мы очень мало знаем о доисторических временах. Но мы знаем, что люди первобытных племён, пользующиеся исключительно каменными орудиями труда, по своим умственным способностям ничем не отличались от нас. Может быть, они были даже отважнее и проворнее нас, охотясь на диких зверей с каменными топорами и луком. Почему же мы считаем живших в пещерах первобытных людей умственно неразвитыми? Вспомним, что во все времена люди использовали пещеры в качестве естественного жилья и при этом нет никаких свидетельств о том, что это сказывалось на их умственном развитии. Об этом свидетельствует и то, что красочные наскальные рисунки, сделанные жившими в плейстоцене людьми, по красоте и выразительности не уступают современным творениям. Кроме того, в то время люди владели секретами изготовления немеркнущих красок, которые мы не можем разгадать ипо сей день. Если они что-то плели и вышивали, плетения не сохранились и вышивки сохраниться не могли. А рисунки сохранились. Вместе с ними сохранилось свидетельство о единственных в мире свойствах, присущих человеку и никому другому. Мы не можем сказать, что обезьяна рисует плохо, а человек хорошо. Обезьяна вообще не рисует, она и не собирается, не думает рисовать. Кто-то сказал, что у наскальных изображений нет религиозной функции, откуда, по-видимому, следует, что у пещерных людей не было религии. Мне кажется, нельзя судить о глубочайших движениях души по тому, что кто-то рисовал на скале с неизвестной нам целью. Может быть, легче изобразить оленя, чем религию; может быть, олень – религиозный символ; может быть, символ изображен где-нибудь ещё, может быть, символ этот намеренно уничтожали. Словом, могли случиться тысячи вещей. Но что бы ни случилось, логика не позволяет сделать вывод, что у первобытных людей не было религии. В конце концов и в наших пещерах можно найти надписи. Правда, наука не признает их древними, но время сделает своё дело, и если учёные не изменятся, они смогут вывести немало занимательного из того, что нашли в пещерах недавнего двадцатого века. Например: 1) поскольку буквы нацарапаны тупым лезвием или гвоздём, в нашем веке не было резца, а следовательно, и скульптуры; 2) поскольку буквы заглавные и печатные, у нас не было скорописи и малых букв; 3) поскольку складывались они в непроизносимые сочетания, наш язык был сродни гэлльскому, а ещё вероятнее, семитскому, не изображавшему гласных на письме; 4) поскольку нет причин полагать, что надписи эти – религиозный символ, наша цивилизация не знала религии.

Кто-то утверждает, что сама религия возникла постепенно и породила её совокупность нескольких случайных причин: страх перед природой, перед вождём племени, сны, священные обряды, связанные с воскрешением зерна. Я совсем не уверен, что можно сводить живое и единое явление к трём мёртвым и не- связанным. Представьте себе, что в одном из увлекательных рассказов описано неведомое нам чувство, сильное как первая любовь, за которое люди умирают, как умирали за родину. Мне кажется, мы пришли бы в замешательство, узнав, что оно сложилось из привычки грызть ногти, роста налогов и радости автомобилиста, превысившего дозволенную скорость. Мы не сможем связать эти три явления и вообразить чувство, связывающее их. Ничуть не легче связать воедино сны, жатву, вождя и явления природы. С таким же успехом можно сказать, что поэзия возникла из обычаев приветствовать наступление весны и вставать на заре, чтобы послушать жаворонка. Действительно, многие люди ударяются в поэзию весной, и никакая смертная сила не может удержать их от воспевания жаворонка. Но только определённый вид сознания чувствует поэзию жаворонка и весны. Сознание это – человеческое. Корова не проявляет наклонности к стихам, хотя слушает жаворонка много чаще, чем поэт. Животным не приходит мысль о поэзии. Собака видит сны, но религия столь же чужда ей, как психоанализ. Есть вероятность, не противоречащая логике, что мы встретим корову, которая постится по пятницам. Быть может, насмотревшись смертей, она сложит скорбный псалом, быть может, она выразит в торжественном танце надежду на загробную жизнь. Быть может, она поклонится созвездию Пса. Трудно доказать, что то или иное невероятно, однако чутьё, называемое здравым смыслом, подсказывает, что животные ничего этого не сделают, хотя и весна, и смерть, и сны знакомы им не менее, чем нам. Всё это не свойственно никакому сознанию, кроме нашего. То, что будто бы религия зародилась во тьме и страхе, ни на чём не основано. Наука ничего не знает о доисторическом человеке именно потому, что он доисторический. История не говорит ничего, а всё человечество в преданиях всего времени верит в грехопадение. Упавший с высоты может забыть высоту, но он будет помнить о падении. Информация о потопе, описанном в Библии, сохранилась в преданиях многих народов практически на всех континентах. Предания народов сохранили воспоминания об огромных массах воды, накрывших всю землю. Забавно, что даже распространённость преданий оказывается в устах образованных людей доводом против неё: они говорят, что раз все племена помнят о доисторической катастрофе, значит, её не было. Мне не поспеть за их парадоксами…

Конец ознакомительного фрагмента.