Шрифт:
Неожиданно с противоположной стороны канала послышался баритон, знакомая оперная мелодия. Нет, я не ошибся. Напористый сочный баритон разрастался, его подхватывали другие голоса, распахивались двери ресторанчиков, оттуда, словно на сцену, выходили всё новые участники этого невероятного, похожего на театральное, действа.
С удивлением Алисы в сказочной стране А.И. пыталась понять по нашим лицам – что происходит.
Между тем марш из «Аиды» разрастался, перелетал на другой берег канала. Оттуда ему вторили такие же победно-наступательные звуки. «Массовка» уже шла по обеим сторонам канала, вовлекая новых участников. Татьяны охотно поясняли, что как раз сегодня закончились занятия в университете и студенты по традиции отмечают это выдающееся событие возлияниями и шумным пением.
– Когда-то в России так праздновали Татьянин день, – восхищенно комментировала Анастасия Ивановна.
Мягкая и как будто немного виноватая улыбка, словно стесняется своего высокого происхождения, чудные темные глаза.
Мария Николаевна Львова. Мы познакомились с ней в «Русской православной зарубежной церкви» – так было написано на скромной табличке у одного из подъездов большого здания. И все последующие дни прошли под знаком ее присутствия. Оно вносило в нашу жизнь в Голландии свою краску – чистую и тоже как будто немного сказочную. Служил молодой темноволосый священник, прислуживали мальчики-подростки.
Церковь – что-то вроде квартиры, очень скромно убрана, бумажные иконки. Обстановка почти домашняя. Кроме нас с А.И., двух Татьян и Марии Николаевны Львовой, еще две пожилые дамы, плохо понимающие по-русски.
После службы мы пили чай с печеньем в помещении, напоминавшем московские кухни. Вот когда впервые зазвучала тема, одна из тем постоянного ее внутреннего спора, спора с самой собою. Тема, которая после обрела свое неожиданное и загадочное словесное воплощение в очерке «Моя Голландия».
…Обычно в России после Крещения, например, священника приглашают «за стол». А тут, в Голландии, вышло наоборот: после службы нас пригласил к чаю священник.
На хорошем русском языке (изучал в Париже) спросил о моих первых впечатлениях. На мое восхищение «раскованностью» голландцев ответил, что, к сожалению, оборотная сторона ее – грех. «О, конечно»…
Что означало это «О, конечно…»? Согласие c ним или только видимость согласия? Вздох по собственным душевным мукам?
«О, конечно…»
В Голландии присутствие Марии Николаевны постоянно ощущалось. Но и после, в Москве, особенно первое время, нам обоим ее не хватало. А в то июльское утро, выйдя из церкви, мы сели в ее небольшой автомобиль, Анастасия Ивановна впереди, я – между Татьянами, горячо обсуждающими, где нам находиться после окончания нашего срока в гостинице (обе настаивали, чтобы у них), – и Мария Николаевна повезла нас вдоль каналов, где зыбко покачивались разноцветные отражения двух-, трехэтажных домов с мягкими обводами фронтонов.
Здание, где проходила Пятая международная книжная ярмарка писательниц-женщин, занимало полквартала в центре Амстердама. На первый взгляд – кирпичный монстр, без окон, вызывающе громоздкий среди изысканных амстердамских особняков. Здание – историческое, когда-то здесь располагалась Амстердамская биржа, для которой оно и было построено в 1903 году в аскетичной манере, получившей впоследствии название «Северный модерн».
У входа толпился народ, висели красочные плакаты. По всему чувствовалось, книжная ярмарка – это событие в жизни города.
Однако внутри бывшая Биржа ошеломляла своеобразием стиля. Хрусталь люстр соседствовал с кирпичной шероховатостью стен, полированное дерево перил отражало свет солнца, проникающего сквозь стекла крыши. Среди этих столбов падающего сверху света дефилировала публика. Июльский зной, дававший о себе знать за стенами здания, здесь не чувствовался, в воздухе носился прохладный ветерок. Публика сочувственно отводила глаза от Анастасии Ивановны, одетой по-осеннему в пальто.
Дамы-распорядительницы нацепили нам на лацканы специальные гостевые бирки, повели знакомить с дамами, заведующими на выставке культурной программой. Те, в свою очередь, велели принести соки, кофе, фрукты, поглядывая на Анастасию Ивановну, восхищенно покачивали головами, приговаривая инкредибл, что означало – невероятно. Инкредибл – почти сто лет. Инкредибл – ясный ум в таком возрасте…
Потом повели показывать аудиторию, где завтра должно состояться выступление. Триста, а может быть, и больше, мягких кресел, поднимающихся амфитеатром к стеклянному потолку, выжидательная тишина. Неужели завтра, здесь? Сумеет ли овладеть вниманием такой большой аудитории, не понимающей русской речи?
Мы шли по галереям, переходам, просторным залам. Книжные развалы – чудеса современной полиграфии – зазывали к себе разноязыким хором. Не хотелось пропустить ни одну из выставленных книг. В большинстве случаев их представляли женщины. Не было здесь только книг на русском языке. И вдруг – словно в нашу сторону метнулся фиолетовый язычок пламени. С сумеречно-лиловой обложки на меня смотрели глаза Марины Цветаевой! В портрете легко угадывалась фотография коктебельского периода.