Критик Катенин в письме Грибоедову заметил, что в его комедии «характеры портретны», на что драматург возразил, что хотя у героев комедии и были прототипы, однако черты их свойственны «многим другим людям, а иные всему роду человеческому… Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь». Тем не менее слухи и догадки о том, кто именно выведен в той или иной роли, стали распространяться уже зимой 1823/24 года, как только Грибоедов начал читать еще не завершенную пьесу в знакомых домах. Сестра его тревожилась, что Грибоедов наживет врагов себе, а еще больше – ей самой, «потому что станут говорить, что злая Грибоедова указывала брату на оригиналы» {5} .

Так, прототипом Софьи Фамусовой многие считают Софью Алексеевну Грибоедову, двоюродную сестру драматурга, – при этом мужа ее, Сергея Римского-Корсакова, считали возможным прототипом Скалозуба, а за домом ее свекрови, Марьи Ивановны Римской-Корсаковой, в Москве на Страстной площади закрепилось название «дом Фамусова» – его парадная лестница была воспроизведена в спектакле по пьесе Грибоедова в Малом театре. Прототипом самого Фамусова называют дядю Грибоедова, основываясь на одном отрывке у драматурга: «Историку предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. ‹…› Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть, и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образ его поучений: “я, брат!..”»

В знаменитой Татьяне Юрьевне, которой «Чиновные и должностные – / Все ей друзья и все родные», современники узнавали Прасковью Юрьевну Кологривову, муж которой, «спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, что это звание важнее всех его титулов». Особого упоминания заслуживает старуха Хлёстова – портрет Настасьи Дмитриевны Офросимовой, известной законодательницы московских гостиных, которая оставила заметный след в русской литературе: ее же в лице грубоватой, но, безусловно, симпатичной Марьи Дмитриевны Ахросимовой вывел в «Войне и мире» Лев Толстой.

В друге Чацкого, Платоне Михайловиче Гориче, часто видят черты Степана Бегичева, близкого друга Грибоедова по Иркутскому гусарскому полку, а также его брата Дмитрия Бегичева, некогда члена Союза благоденствия [5] , офицера, а ко времени создания комедии (которую Грибоедов писал непосредственно в имении Бегичевых) в отставке и счастливо женатого.

Такое множество прототипов у самых проходных героев «Горя от ума» действительно можно считать доказательством благонамеренности Грибоедова, который высмеивал не конкретных людей, а типические черты. Наверное, единственный абсолютно безошибочно узнаваемый персонаж Грибоедова – внесценический. В «ночном разбойнике, дуэлисте», которого, по словам Репетилова, «не надо называть, узнаешь по портрету», все действительно сразу узнали Федора Толстого (Американца) [6] , который не обиделся – только предложил внести несколько исправлений. Специалист по творчеству Грибоедова Николай Пиксанов изучал в 1910 году список «Горя от ума», принадлежавший в свое время декабристу князю Федору Шаховскому, где рукой Толстого (Американца) против слов «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист» была предложена правка: «в Камчатку чорт носил» («ибо сослан никогда не был») и «в картишках на руку нечист» («для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола; по крайней мере, я думал отгадать намерение автора»).

Современники, конечно, сразу так и подумали. В декабре 1823 года Пушкин писал из Одессы Вяземскому: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны». Этим сарказмом Пушкин намекал на вынужденную отставку и отъезд за границу Чаадаева, павшего жертвой клеветы; высмеивать жертву политического преследования было не очень-то красиво. Вероятно, в окончательном варианте Грибоедов переименовал Чадского в Чацкого в том числе и затем, чтобы избежать подобных подозрений. Любопытно, что, если Чацкий в самом деле списан с Чаадаева, комедия стала самосбывающимся пророчеством: через 12 лет после создания комедии Петр Чаадаев был формально объявлен сумасшедшим по распоряжению правительства после публикации своего первого «Письма» [7] в журнале «Телескоп». Журнал был закрыт, редактор его сослан, а самого Чаадаева московский полицмейстер поместил под домашний арест и принудительный врачебный надзор, снятый через год при условии больше ничего не писать.

Петр Чаадаев. Литография Мари-Александра Алофа. 1830-е годы [8]

Есть не меньше оснований утверждать, что в Чацком Грибоедов вывел своего друга, декабриста Вильгельма Кюхельбекера, который был оклеветан – а именно ославлен в обществе сумасшедшим – с целью политической дискредитации. Когда старуха Хлёстова сетует на «пансионы, школы, лицеи… ланкартачные взаимные обучения» – это прямая биография Кюхельбекера, воспитанника Царскосельского лицея, преподавателя Главного педагогического института и секретаря Общества взаимных обучений по системе Ланкастера [9] .

В Петербургском педагогическом институте учился, однако, и другой персонаж – химик и ботаник князь Федор, племянник княгини Тугоуховской, которая недаром возмущается: «Там упражняются в расколах и в безверьи / Профессоры!!»

В 1821 году нескольким профессорам было предъявлено обвинение, будто они в своих лекциях отвергают «истины христианства» и «призывают к покушению на законную власть», и запрещено преподавание; дело вызвало большой шум и использовалось как довод в пользу опасности высшего образования. Так что вернее всего будет сказать, что, хотя Грибоедов использовал при создании своего героя черты реальных людей, включая и собственные, Чацкий – собирательный портрет прогрессивной части своего поколения.

Это вроде бы само собой разумеется и постулируется в названии комедии, которую Грибоедов первоначально хотел назвать даже более определенно: «Горе уму». В письме Павлу Катенину драматург по этому принципу противопоставил Чацкого всем прочим действующим лицам (кроме разве что Софьи): «В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека».

Современники, однако, расходились во мнениях на этот счет. Первым в уме Чацкому отказал Пушкин, писавший Петру Вяземскому: «Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен». Эту точку зрения разделяли многие критики; Белинский, например, назвал Чацкого «фразером, идеальным шутом, на каждом шагу профанирующим все святое, о котором говорит».