Очевидно, я хотел. Нет, к черту это, я не хотел этого. Я жаждал этого, мне было это чертовски необходимо. Моя одержимость ею становилась только сильнее, и я чувствовал, что уже слишком долго отказывал себе в ней. Но я также знал, что я был ядом. Чем ближе она становилась ко мне, тем глубже я проникал в ее тело и заражал ее душу. И даже я знал, что это было бы самым эгоистичным поступком, который я когда-либо совершал.

Я зашагал по дорожке к Эш-Чемберс и с рычанием разочарования вошел внутрь, направляясь к роялю. Мне нужно было раствориться в движении пальцев по клавишам и утопить это разочарование в музыке.

Я включил приглушенный свет, войдя в холодную комнату, где рояль ждал меня в тени, как постоянный и стойкий старый друг, с нетерпением ожидающий моего возвращения.

Было что-то бесспорно комфортное в этом огромном инструменте, в осознании того, что практически не было шансов, что кто-то сдвинет его с этого точного места, пока меня не будет. Мне следовало бы быть выше таких маленьких удобств, но я не мог отрицать, что стал слишком полагаться на предсказуемость подобных вещей. Пребывание здесь, в этой школе, было подобно бальзаму для моей блуждающей души. Мне не хотелось признаваться, что мне нравятся такие понятия, как ощущение себя где-то как дома, но я смирилась с тем, что именно это я чувствовал в «Еверлейк Преп». Выпускной для меня будет ужасным. Хотя, я предполагаю, для начала нужно еще продержаться так долго, прежде чем беспокоиться об этом. У меня уже было тринадцать различных планов относительно того, чем мы будем заниматься впятером, когда покинем эту школу, я просто еще не был готов выбрать один.

Я глубоко вздохнул, положив пальцы на клавиши, закрыл глаза, пытаясь отогнать часть кружащихся в голове мыслей, и начал играть.

Я начал с «Nocturne in A Minor by Chad Lawson», музыка лилась из моей души, а концентрация, необходимая для ее создания, заставляла мои кости гудеть от всего того, что я изо всех сил пытался выразить словами или справиться с тем, что другим людям, казалось, было чертовски легко.

Одна песня перетекала в другую и еще в одну, пока мои пальцы танцевали по клавишам все быстрее и быстрее, и я постепенно начал расслабляться.

Я почувствовал слабый порыв ветра у себя на затылке, когда открылась дверь, но не обернулся. Было всего несколько человек, которые были достаточно глупы, чтобы прервать меня здесь, и только один, кто, как я мог себе представить, мог захотеть этого. Хотя я так и не понял, почему она прилагала для меня столько усилий.

Я не останавливался, продолжая играть «Nuvole bianche by Ludovico Einaudi», хотя чувствовал на себе ее взгляд, подобный пламени, оставляющему следы на моей коже, клеймя меня необратимым, необъяснимым и вызывающим сильное привыкание способом.

Дверь снова закрылась, но я знал, что ушла не она. Я чувствовал ее присутствие в комнате так же остро, как если бы ее руки касались моей кожи.

Я никак не отреагировал на ее появление, пока не доиграл пьесу, и потянулся, чтобы перелистать свои ноты, хотя это было больше для того, чтобы чем-то заняться, чем для того, чтобы увидеть ноты, разложенные на бумаге. После того, как я доводил произведение до совершенства, мне редко приходилось обращаться к листам, чтобы исполнить его. Я просто знал это лучше, чем сам себя. Я чувствовал, как оно живет во мне, ожидая своего шанса вырваться на свободу и наполнить комнату своей красотой.

— Я так понимаю, Киан был тем, кто уговорил тебя прийти сюда? — Спросил я ее, играя с несколькими нотами, в основном для того, чтобы тишина не повисла в комнате.

— Как ты догадался? — Спросила Татум.

— Потому что для того из нас, кто наиболее непреклонен в том, что у него нет сердца, он единственный, кто знает, как лучше всего показать, что ему не все равно без слов, — пробормотал я, все еще не глядя на нее, хотя чувствовал, как она придвигается ближе ко мне.

— Как так? — спросила она, как будто сама этого не замечала, но я знал, что она все понимает. Именно поэтому она проводила с ним время так, как проводила, почему прикасалась к нему так, как прикасалась, почему смотрела на него так, как я притворялся, что не ревную, хотя иногда мне казалось, что это сжигает меня изнутри.

— Он просто знает, как сделать самый незначительный жест или уступку так, чтобы это имело наибольшее значение, и он также не требует какого-либо признания этого. Он также знает, как сильно на меня давить и как часто я могу терпеть это на нужном уровне, чтобы убедиться, что я никогда не буду слишком зависеть от своей глупой веры в то, что могу контролировать весь мир вокруг меня.

Это было похоже на жалость к самому себе, но, возможно, сегодня вечером я действительно жалел себя. Все правила изменились, и я не знал, было ли это одной из лучших или худших вещей, которые могли случиться со мной. Это открыло мне возможность потребовать все, о чем я мечтал, от девушки, которая стояла в тени позади меня, но это также лишило меня оправдания, почему я не должен иметь этого.

— Он хороший человек, — согласилась Татум, и я почти улыбнулся этим словам.

Было забавно, как мы оба могли прийти к такому выводу из-за человека, который, как мы точно знали, получал удовольствие от насилия и убивал не один раз. И все же я был уверен, что это правда, до глубины души.

— Если ты останешься здесь, я не уверен, что смогу сохранять над тобой контроль, Татум, — предупредил я ее. — Если ты останешься, ты примешь это решение за нас.

— Я не боюсь тебя, Сэйнт.