– …но я не могу собрать их воедино. Все имена и даты у меня есть. Все заметки, дневники тоже есть. А я вот не могу. – Она задумалась, ища нужное слово. – Проинтерпретировать их.

– Но я же не умею…

Она оборвала его, размахивая брошюркой со стихами:

– Ты умеешь писать. Это всем известно. Пишешь ты как ангел. – Она не сводила с него глаз. – К тому же я хорошо тебе заплачу.

Она почти сразу же раскаялась в этом обещании, но Чарльз, по-видимому, не расслышал щедрого предложения Хэрриет. Он удивлялся, как это многим уже известно, что он хорошо пишет: «все» – это, разумеется, преувеличение, но раз Хэрриет так говорит… Внезапно он исполнился уверенности в себе.

– Так значит, вы хотите, чтобы я сочинил за вас мемуары?

– Я хочу, чтобы ты стал моим незримым призраком.

Эта фраза понравилась ему, и, как бы то ни было, он возгордился своим умением принимать внезапные, но верные решения.

– Мисс Скроуп, – сказал он, – я стану вашим призраком. – Он улыбнулся. – Я стану лучшим призраком на свете.

первая примета

– Чаттертон! Чаттертон! Чаттертон! – Эдвард расхаживал по комнате, выкрикивая полюбившееся новое слово. В руке он держал поджаренный хлебец и, размахивая им, писал в воздухе воображаемые буквы.

– Эдвард Беспокойный, у меня голова от тебя болит. – Вернее, Чарльз опасался, что она разболится. Он пытался прикрепить портрет к стене, но почему-то это никак не удавалось. То гвоздь оказывался чересчур маленьким, то край подрамника – чересчур узким: холст соскальзывал набок или вовсе соскакивал с гвоздя, и Чарльзу стоило немалого труда не дать ему свалиться на пол. Но ему всегда нравилось чем-нибудь заниматься в эти утренние часы как раз когда Вивьен собиралась уходить к себе на работу, хотя нередко он сразу же после ее ухода опять ложился в постель. Картина грохнулась ему на голову, и Эдвард заверещал от смеха.

– Хочешь, я попрошу сделать для нее раму? – спросила Вивьен. Она работала секретаршей в «Камберленде и Мейтленде», небольшой художественной галерее на Нью-Честер-стрит. Она несколько колебалась, прежде чем поступить на эту работу, поскольку еще в первые дни их совместной жизни Чарльз уверял ее, что они как-нибудь «перебьются», что когда-нибудь его сочинения обязательно напечатают – это лишь «вопрос времени». Они жили год от году все беднее и беднее, а он лишь спокойнейшим тоном повторял свои заверения, – и когда она наконец объявила, что выходит на работу, она опасалась, что он рассердится или по крайней мере раздосадуется на то, что она не доверяет его словам. Но он лишь улыбнулся – и ничего не сказал. С тех пор он редко упоминал о ее работе, а когда она заговаривала о каких-нибудь спорах или трудностях в галерее, его лицо принимало слегка озадаченное выражение – как будто он не совсем понимал, о чем она толкует.

Он прислонился головой к холсту, чтобы удержать его в равновесии, и она повторила свой вопрос.

– Раму? Да нет, не нужно, Виви. Мне бы пока не хотелось кому-то его отдавать. Знаешь ведь, как бывает.

Да, она все прекрасно знала: во всяком случае, она подозревала, что Чарльз не хочет услышать от кого-нибудь, будто картина лишена всякой ценности. Но Вивьен не выказала своего нетерпения. Она склонилась к Эдварду, чтобы тот помог застегнуть ей сзади жемчужное ожерелье. Каждое утро сын дожидался этой минуты, и вот теперь, «защелкнув» мать, он обвился вокруг нее руками и вдохнул запах духов от ее шеи. А она взяла ручки сына и стала их целовать, что всегда его очень смешило.

– Ну, Эдди, что же ты собираешься делать в выходной?

– Я схожу кое-куда с папой. – Эдвард уткнулся лицом в ее шею и волосы, так что его голос звучал приглушенно. – Он говорит, что это важно.

Чарльзу наконец удалось повесить картину на стену, и он сделал шаг назад, чтобы полюбоваться на нее.

– Мы тебя непременно расследуем, – обратился он к изображенному на холсте пожилому человеку, чья правая рука лежала на стопке книг. – Мы раскроем все твои тайны.

Вивьен мягко высвободилась из объятий сына и выпрямилась; она собиралась что-то сказать Чарльзу, но, увидев радостное воодушевление на лице Эдварда, раздумала. Она повернулась, собираясь уходить, но не успела она дойти до двери, как раздался внезапный шум: портрет отделился от стены и шлепнулся на ковер изображением вниз.

– Ну вот, теперь он ушибся! – вскричал Эдвард. – Чаттертон ушибся!

– Прекратишь ты когда-нибудь, Эдди? Теперь у меня и вправду болит голова. – Заметив, что по лицу Вивьен пробежала тревога, он добавил театральным тоном: – И дремотная немота сковывает мои чувства.

– Мне пора, – сказала Вивьен. – Я уже опаздываю. Берегите друг друга. – Но оставляла она их вдвоем с некоторой неохотой.

В то же утро, чуть попозже, они отправились в Дом-над-Аркой. Эдвард, разобравшись, в каком направлении они идут, немедленно взял на себя роль проводника, то и дело нетерпеливо дергая отца за рукав. Чарльз же брел позади: всякий раз, оказываясь с сыном где-нибудь вне дома, он становился рассеянным и неуверенным. Они уже собирались повернуть на Доддз-Гарденз, как вдруг Чарльз задумался и остановился. Он поглядел на покрытый пылью вяз, который сотрясался, когда мимо проносились машины.

– Как ты думаешь, – спросил он у сына, – сколько на этом дереве листьев?

– Семь тысяч четыреста тридцать два. С половинкой.

– А сколько времени понадобится ветру, чтобы все их стряхнуть?

Но Эдвард больше не слушал.

– Пап, мы уже пришли.

– А сколько времени оно уже стоит здесь?

Эдвард уперся руками в спину отца и принялся что есть сил толкать его на тихую улочку за углом. Тут они на миг притормозили, и Чарльз показал на арку и обветшавший каменный дом, нависавший над ней.