Этот второй роман, «Прекраснейшее искусство», тоже имел успех; снова ее хвалили за стиль (Манчестер-Гардиан назвал ее «лепидоптеристом языка»), и то обстоятельство, что о сюжете романа упоминали лишь косвенно и вскользь, побудило ее и для следующей своей книги использовать очередное повествование Хэррисона Бентли. Но ее самоуверенность возросла вместе со способностями, и для Молниеносной почты она взяла только начало его Сценического огня. Она придумала других персонажей, изменила их взаимоотношения, так что под конец слегка вырисовывалась лишь начальная ситуация, взятая у Бентли (разумеется, это было всё, что Филип Слэк понял из того пересказа, который он прочел в сыром подвале публичной библиотеки). Использование сюжета, пусть даже изобретенного другим автором, раскрепостило ее воображение; и с тех пор все ее романы были ее собственными произведениями. Но в последние годы даже и эта самобытность начала ее утомлять. Когда-то ей доставляло огромное удовольствие наблюдать, как ее персонажи движутся и развиваются с течением времени, но теперь это зрелище перестало ее радовать. С удовольствием она вспоминала лишь о том, как писала свой первый роман, со всеми его отклонениями и диссонансами; и она впервые начала восхищаться той нервозностью и обособленностью, которые были присущи ей в ту пору. Она позволяла языку увлекать ее за собой; она не пыталась сама направлять его куда бы то ни было. И она была тогда серьезной писательницей, настоящей писательницей: она не знала, что собирается сказать.

Именно это новое ощущение собственной жизни усилило ее тревогу из-за тех романов Хэррисона Бентли. Она успела позабыть этот ранний эпизод – во всяком случае, она не придавала ему особого значения, – но когда она начала подумывать о мемуарах, тот давний случай с плагиатом обрел в ее глазах такую важность, что она была не в силах с ним справиться. Она не видела никакого выхода. Она не могла заставить себя признаться в том заимствовании – прежде всего, из гордости; но ведь даже если она сама не сознается в плагиате, то, так или иначе, кто-нибудь может раскусить ее, и тогда подозрение коснется всех остальных ее сочинений – даже первого романа. Тревожные размышления только усугубляли такую сложность, и казалось, что все прошлое сошлось клином на этой истории. Деваться было некуда. И вот она сидела на краешке кровати, обхватив ладонью лоб, а дверца шкафа с шумом захлопывалась.

Но наконец, с видом благородного спокойствия, Хэрриет спустилась вниз по лестнице.

– Матушка вернулась! – закричала она еще с полдороги. – Она цедила зелень, – добавила она с важностью, входя в комнату.

Чарльз не знал этого выражения.

– На обед?

Она так сосредоточилась на том, что собиралась сказать, что ответила с неожиданной обстоятельностью:

– Нет, не на обед. Сегодня мне хочется спагетти.

Голос Хэрриет пробудил Чарльза от мечтательности, и он принялся делать хаотичные пометки на полях страниц, которые она дала ему. Она понаблюдала за ним с нарочитым умилением, а затем спросила медоточивым голосом:

– Так что ты говорил про Хэррисона Бентли?

Она яростно почесала руку и осталась стоять с ладонью в воздухе, а Чарльз между тем продолжал заниматься ее записками.

– А-а. Ничего.

– Ничего! – Что-то в ее голосе заставило Чарльза поднять голову, и он заметил, что ее левое веко дергается. – Я только хотел сказать… – Он задумался. – Да я не думаю, что это так уж важно.

– Да, ты прав. Это совсем не важно. – Она поднесла руку к дергающемуся глазу, и Чарльз сделал усилие, чтобы не рассмеяться, пока другой глаз спокойно на него смотрел. Она медленно опустила руку, проведя ею по лицу; глаз успокоился. Потом она погрозила ему пальцем, говоря:

– А ты скверный мальчишка, оказывается. Вывел Матушку на чистую воду. Когда-то Бентли действительно на меня повлиял, но это было давным-давно. Она говорила, не задумываясь, так как эти самые слова она уже повторяла про себя много раз: – Так или иначе, а писатели не в вакууме творят. Мы используем множество историй. Важно не откуда они берутся, а что мы с ними делаем. Я насобирала кучу материала бог весть где, но никто… – тут голос ее повысился, – …никто и никогда еще не обвинял меня в плагиате!

– Да нет. Всё правильно. – Чарльз не вполне понимал, что еще сказать: – Поэтому всё это и неважно. Я же вас не обвинял.

Она не ожидала от Чарльза такой благожелательности, и его равнодушие немедленно уняло ее страх. Зазвонил телефон, но некоторое время она не замечала звонков, глядя на него с облегчением.

– Ты действительно хочешь сказать, что это неважно? Значит, ты нигде про меня не читал?

– Конечно, нет. Да и почему это должно быть важно? Ведь так поступают все.

Включился автоответчик: «Это Хэрриет Скроуп. Меня нет дома…». Внезапно ощутив глубокое облегчение, Хэрриет рванулась к телефону, выключила магнитофонную запись и прокричала в трубку:

– Это я! Это Хэрриет Скроуп во плоти! – Звонила Сара Тилт. – Ах, дорогая, я только что о тебе говорила! – Она подмигнула Чарльзу и, зажав трубку ладонью, прошептала: «Моя любимая ложь во спасение». Она снова прислушалась к голосу Сары. – Не рассказывай мне сейчас, дорогая. Раз уж ты тут за углом, заходи. Здесь Чарльз. Он до смерти хочет тебя видеть. Наступила пауза. – Чарльз Вичвуд. Поэт. – Она положила трубку.

– Кого это я до смерти хочу видеть?

– А, это только Сара Тилт. Я всегда ей это говорю. Ей так легче общаться с людьми.

– Да мне в самом деле уже пора. Моя жена…

– Ах да, как она поживает? – Хэрриет подобрала сумку с Чаттертоновыми рукописями и с рассеянным видом принялась похлопывать ее ладонью. – Она замужем?

Чарльз, внезапно встревоженный ее действиями, не вполне верно расслышал вопрос.

– Сейчас она работает в галерее. Уж не знаю, почему. Вы слышали про Камберленда и Мейтленда?

– Ах да, Камберленд и Мейтленд. – Она положила сумку на столик из черного дерева в углу комнаты и принялась исследовать ее содержимое. Камберленд и Мейтленд. – Она вынимала страницы одну за другой и внимательно их изучала, продолжая машинально повторять: – Камберленд и Мейтленд. Верно.