Я поцеловал ее и нашего сына и сказал на прощание:

– Не скучайте без меня.

– Постараемся. Береги себя, Иосиф, – с обреченностью в голосе произнесла Мари.

– Люблю вас, – добавил я по наитию и вышел в новую жизнь.

Так странно. Наша память – сложный, непостижимый механизм. Я помню те дни сорокалетней давности настолько детально и красочно, словно все это было только вчера. Как будто этот период отдельным островом укоренился в океане моих воспоминаний. Я не смогу рассказать о том, что ел сегодня на завтрак, хотя точно знаю ежедневное меню в моем последнем пристанище – доме престарелых, но стоит мне закрыть глаза – и на экране появляются картинки с пленки той переломной осени.

Я неспешно доехал до железнодорожной станции и нашел нужную платформу, которая впоследствии оказалась для меня не менее волшебной, чем 9 3/4 , попасть на которую мечтают сейчас все подростки мира (и да, я тоже смотрел этот фильм! [1] ). Зашел в стоящий на путях поезд, который в скором времени должен был помчаться в нужном мне направлении, разместился в купе. Спустя шесть часов мне предстояло ступить на улицы города, ежегодно принимавшего ученых со всей страны. Моим соседом по купе оказался молодой научный сотрудник с факультета самолетостроения, одетый в неряшливый голубой свитер, натянутый на рубашку, и потертые, заношенные брюки. Парень ехал туда же, куда и я. Его молодое лицо старили огромные круглые очки с толстыми линзами. Он говорил спешно, прерывисто и постоянно поправлял сползающие окуляры. Мне даже показалось, что очки – скорее атрибут его театрально-научного имиджа, нежели средство для улучшения зрения. В мыслях крутились подозрения, что он надевает свои очки вместо галстука для придания себе – бесхребетному и бестелесному физику – хоть какой-то весомости. Или же они – якорь, удерживающий болтающуюся от ветра лодку в водах научного мира. Словно без них его подхватит научная невесомость, и он потеряется в пространстве. И все же спросить о значении окуляров я не решился. Чувство такта во мне всегда (ну или почти всегда) пересиливало интерес и цинизм, но это только по отношению к людям, а не к науке. Там я вгрызался в камень, дробил гипотезы и уничтожал несоответствия со всем своим энтузиазмом.

И я, и мой попутчик полистали газеты, но ничего интересного, что могло бы занять нас хоть на какое-то время, так и не выискали.

– Ну что, коллега, может, переберемся в храм чревоугодия сего поезда и отведаем чего-нибудь съестного? – спросил тихим, шуршащим голосом парень, устремив на меня свои спрятанные за толстыми стеклами блеклые глаза.

– Я бы не отказался, – ответил я.

Мы оставили чемоданы в купе, взяли портфели и направились в вагон-ресторан.

Практически все места за столами были заняты холеными людьми с довольными и важными масками-лицами.

– Добрый день, господа, – поздоровался подошедший официант в накрахмаленной форме. – Пройдемте за мной. – Он отвел нас к оставшемуся пустым столу в самом центре вагона.

– Чем нас порадуете? Что тут у вас подают? – спросил я, не заглядывая в меню.

– На закуску могу предложить ассорти из сыров и меда, к которому идет свежий багет, также предлагаем три вида завтрака: омлет с овощами и жареными колбасами, яичницу-глазунью с беконом и тосты с сыром, ветчиной и яйцом пашот.

– Отлично, подайте нам тогда ассорти из сыров, и я буду глазунью. А вы? – обратился я к своему попутчику.

– Я, пожалуй, выберу омлет. Только попросите повара хорошенько его прожарить. Не переношу недожаренные яйца.

– Хорошо, обязательно передам, – услужливо ответил официант. – Что будете пить?

Мы заказали по чашке черного кофе и еще по пятьдесят граммов кальвадоса – как выразился мой коллега, для улучшения пищеварения.

Сделав заказ и устроившись поудобнее, я закурил сигарету. В те времена любил побаловать себя никотиновым ядом. Иногда и сейчас, проснувшись рано утром, я мечтаю просто взять сигарету, набитую качественным табаком, выйти на свежий воздух и хорошенько затянуться. Почувствовать, как легкие наполняются дымом, голова немного туманится, а в руках отголоском прежней жизни дымится тлеющая сигарета.

Попутчик уставился в окно – на безграничные степные пространства, окрашенные во все оттенки желтого и красного. Я же, наоборот, стал рассматривать людей в вагоне, пытаясь отыскать знакомые лица и просто из любопытства. В этот момент я и заметил ее. Каштановые, чуть вьющиеся волосы, спадающие на плечи, глаза цвета жареного миндаля, теплые и притягательные, и родинка на левой щеке – словно точка координат, начало всех начал. У девушки была открытая манящая улыбка, она обменивалась какими-то увлекательными историями со своей соседкой, попивая чай из белой чашки. Почувствовав мой пристальный и жадный взгляд, она легким движением обернулась в мою сторону. Я же, хоть и считал себя воспитанным и тактичным человеком, уважающим себя и других людей, особенно женщин, в тот самый критичный момент не смог отвести взгляд. Глаза были прикованы к ней и жадно-нагло блуждали по ее лицу, будто солнечные лучи, освещая и изучая каждую родинку, морщинку, изгиб. Она подняла тонкие брови, словно удивившись моему бестактному поведению, после чего, смилостивившись, улыбнулась уголками губ и повернулась к своей соседке. Я так и продолжал сидеть и безотрывно пялиться в ее сторону. Выбраться из этого пьянящего тумана смог, только когда официант второй раз обратился ко мне, пытаясь привлечь внимание, поскольку у него не получалось поставить глазунью на стол.

– Приношу извинения, задумался, – приврал я, немного смутившись, убрал руки со стола, позволив тем самым поставить перед собой соблазнительно пахнущее блюдо.

– На кого засмотрелся, приятель? – улыбаясь, спросил мой коллега и оглянулся по сторонам.

– Я… – прохрипел, прокашлялся, пытаясь в эту секунду придумать какое-то оправдание, после чего выдавил: – Ни на кого, просто задумался. – И спрятался за вежливой улыбкой.

– А-а-а. А то я уж подумал, что ты потерял голову от здешней красоты, так сказать. – И он изобразил своей головой крутящийся глобус.

– Да прекратите. Давайте лучше пригубим чудесный напиток.

Мы сделали по доброму глотку кальвадоса и принялись за завтрак. Но, как бы я ни пытался отвлечься от каштановых волос то пристальным вниманием к еде или мелькающим пейзажам, то бестолковой болтовней с попутчиком, все мысли возвращались к ней, крутились и вращались вокруг нее.

«Кто она? Как ее зовут? Куда едет? Откуда она?»

И еще сотни и сотни мелких, вроде незначительных, подробностей, которые я хотел о ней узнать. Словно если бы я все это знал, то смог бы составить идеальное уравнение, смог бы завладеть ею и оставить у себя в голове. Пока же там царили только сплошные «иксы» и «игреки», пустые неизвестные и вопросительные знаки.