Снег в начале октября? Серьёзно? Такое чудо на юге страны вряд ли увидишь. Город многим меня удивлял: абсолютно непривлекательными никчемными видами, удушающим воздухом и, разумеется, снегом, идущим шесть месяцев в году, а остальные шесть тающим, закатом в половину четвёртого дня и рассветом около часа ночи. Всё это я, охренеть как, ненавидела.

Мало мне было невменяемых соседей, так ещё и в университете неравнодушные личности нарисовались. Я имею в виду преподавателей. Ещё со школы педагоги меня либо обожали, либо презирали. Никакой золотой середины. К примеру, классная руководительница, которая вела мой класс с пятого по одиннадцатый годы обучения, меня на дух не переносила. Ну бесило её, что я всего добивалась своей старательностью, а за оценки Валерия – её длиннобудылого заторможенного сына – приходилось лизать учительские зады. Была ещё учительница физической культуры. О, это вообще Шапито на гастролях. Крыша у неё знатно свистела. У меня был лишний вес, а Лариса Никаноровна считала себя обязанной помочь от него избавиться. И ни на одном уроке эта зараза не забывала громко и во всеуслышание о нём упомянуть. Ещё она считала, что я должна вести за собой людей, как Моисей еврейский народ. Я была впереди всех шеренг и колонн, а при демонстрации упражнений – моделью. Как-то раз она велела мне сесть в прямой шпагат, запретив предварительные упражнения на растяжку неподготовленных мышц и сухожилий. Я, не найдя в себе силы противоречить, совершила заданный манёвр. Лариса Никаноровна улыбалась от уха до уха, а мой организм затрещал по швам: частично лопнула суставная капсула левого бедренного сустава. Звук раздался пренеприятный. Его можно сравнить с разламыванием варёных куриных хрящей, но в десять раз громче. Я полтора месяца ходила, хромая. В другой раз учительница-сумасбродка решила сделать меня звездой лёгкой атлетики: она много раз подряд и без перерыва заставляла меня толкать двухкилограммовое ядро. На олимпиаду я не поехала, а подростковые запястные косточки болели в течение трёх лет. Однажды– по её меркам это была привилегия высочайшего ранга – Лариса Никаноровна разрешила мне дунуть в свисток, который днями напролёт обсасывался как сахарный леденец. Мой деликатный отказ лизать засохшие белыми корками слюни воспринялся как личное оскорбление. Она была мной так одержима! Именно удушающая привязанность Ларисы Никаноровны отвратила меня от физической культуры, как вшивого от бани.

Профессор анатомии в университете заявил, что медицина – это профессия не для женщин, а тем из них, кому всё же удалось в неё попасть, стоит быть предельно благодарными за возможность. Шовинист какой-то. Зато на семинарах от него невозможно было получить ни одного дельного ответа. Он распинался проповедью, что в поисках знаний помощь не нужна, и покидал аудиторию часа на три. И снова не повезло с физручкой. Ох, и любят же они меня. Но по сравнению с вымуштровавшим меня школьным цербером, Ирина Алексеевна показалась не важнее надоедливой мухи. На все попытки меня задеть, я отвечала снисходительной улыбкой. До Ларисы Никаноровны этой зелёной сопле было расти и расти.

Продолжая вариться в безысходности, я всё глубже вникала в учёбу. Временное облегчение наступало лишь во время телефонных разговоров с мамой, просмотров увлекательных сериалов и чтением художественной литературы. И, конечно, благодаря «чутким и сопереживающим» звонкам Эдуарда Николаевича. В одном из таких он осведомился, заехали ли новые соседи. Услышав утвердительный ответ, испуганно спросил, не утащили ли они его засаленные кастрюли, пылесос-торпеду или измятые газеты, которыми оставалось только подтереться. В окончании беседы строго-настрого велел ни в коем случае не давать соседям пользоваться его полуживым холодильником.

Трёхдневное затишье. Сука, это странно.

Мальчик, энное количество килограммов, энные сантиметры в длину, назвали Никитой. К тому моменту соседи настолько вымотали мне нервы, что у меня не было ни единой крупицы желания что-либо выяснить про цветок их жизни. К обыденному шуму прибавился нескончаемый младенческий плачь. Дальнейшие дни и бессонные ночи тоже сил и здоровья не прибавляли.

Первосортным матом Александра была отблагодарена женщина, родившая ему сына пару недель назад. От таких матерных выражений уши скручивались не в трубочку, а митру епископа. Несмотря на наши очевидные разногласия и Ленины по-женски тонкие подставы, мне стало её жалко. Когда она вернулась из родильного дома не было ни цветов, ни воздушных шаров с надписью, вроде, «любимая, спасибо за сына», ни праздника, ни поздравлений, ни слов благодарности – ничего. Вместо этого она была названа такими словами, которые даже на улице красных фонарей постесняются упомянуть. А в довершении скандала бешенный бычара расхерачил входную дверь.

Я была в ужасе, сердце неистово колотилось. Я боялась даже нос высунуть в коридор, ведь под горячую руку жирного двухметрового мужика попадать не хотелось. Я впервые учуяла не только эмоциональную, но и физическую опасность, исходившую от мужеподобного недомерка, неконтролирующего свою агрессию. Тогда я уяснила одну вещь: самыми страшными были не грязь, и не ругань, и не истошные вопли, а моя беззащитность.

Глава II «Гордое одиночество»

«Одиночество – это состояние, о котором некому рассказать» – © Фаина Георгиевна Раневская

Почему именно в новогодние праздники одиночество ощущается столь остро? Может быть, дело в постных лицах горожан, лишённых предпраздничного настроения, или в скромно обставленной комнатке с видом на здание областного суда Грядской области, или в отсутствии нарядной ёлки, гирлянд и плакатов, которые могли бы украсить потрескавшиеся стены?

Новый год две тысячи шестнадцатого я встречала максимально отстойно. Посмотрела поздравления президента, предприняла попытку загадать желание под бой Курантов и выискивала в интернете сентиментальные фильмы, где все любимы и счастливы. На этом мой грустный праздник, в предыдущие года пестривший радостными эмоциями, суливший нечто волшебное и сказочное, закончился.

На новогодние каникулы домой я не поехала ввиду непомерно высоких цен на авиабилеты. Поездом ехать не захотела, так как дорога туда-обратно занимала шесть дней из девяти, отведённых под каникулы. У мамы приехать тоже возможности не было. Дружеских или приятельских отношений с одногруппниками не сложилось.

Традиционно разбросав по ванне лобковые волосы и соорудив Джомолунгму из немытой посуды, соседи уехали на уикенд к родственникам. Целых пять дней я дышала чистым незаперженным воздухом. Поначалу я даже боялась поверить в свалившееся счастье, так меня, попросту выражаясь, зашугали эти проклятые твари. Вернулись троглодиты в Сочельник, канун моего любимого праздника…на тот момент, по крайней мере. Благодаря их исключительному упрямству, этот светлый трогательный день, собственно, как и всё к чему они прикасались, оказался испорченным. Детский плачь, матерная ругань, скандалы, рыдания – эта схема повторялась вновь и вновь. И какая ночь была бы перед Рождеством без громких-прегромких звуков рвоты из забитых жратвой и самогоном желудков?

Год новый и бзики тоже новые: вместо того, чтобы, любя, успокаивать плачущего ребёнка, соседи, не сдерживаясь в выражениях, его передразнивали и затыкали.

– А-а-а, а-а-а! Сколько можно, а-а-а, заткнись, блядь, заткнись. Сука! Закрой, блядь, рот. На хуй всё!

Я знала, что этим высеркам место в психушке, но их агрессия по отношению к собственному чаду меня все равно удивила. Разве не сумасшествие передразнивать крохотного трёхмесячного ребёнка? Надеюсь, они его хотя бы не били.