В дневниках Лукницкого мы находим упоминания об авторах этого выдающегося журнала.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

29.01.1926

О Зноско (секретаре редакции - В. Л.) АА говорит, что он - в своем роде замечательный человек, рассказывает о том, как он был на японской войне и вернулся с Георгиевским крестом, о том, какой он шахматист, о его произведениях - он был писателем...

"Маленький, розовенький, курносенький... Николай Степанович любил его..." - задумчиво вспоминая, сказала АА.

О Потемкине говорила, что он был громадного роста, силач, борец, пьяница, и когда напивался - дебоширил вроде покойного Есенина. Поэтому за ним всегда присматривали приятели и не давали ему пьянствовать.

В. Щеголева (жена пушкиниста П. Е. Щеголева, подруга Ахматовой.
– В. Л.) рассказывала, что Потемкин был влюблен в АА. АА говорит, что никогда этого не знала, потому что Потемкин не высказывал этого (да и Щеголева вспоминает, что Потемкин, говоря о своей влюбленности в АА, добавлял, что она никогда об этом не узнает). АА помнит, что действительно Потемкин, бывало, подсаживался к ней в "Бродячей собаке" и говорил какие-то "многозначительные и непонятные" вещи...

Ауслендер был очень молод, красив, тип такого "скрипача" с длинными ресницами - бледный и немного томный... Ауслендер не изменился и посейчас.

"Зноско, Потемкин. Маковский - сейчас в Париже. Если б их спросить о Николае Степановиче, они бы рассказали охотно и просто - они не то, что позднейшие - Г. Иванов, Оцуп (не Адамович - он все-таки другой человек!) эти с ложью".

Вспоминает В. П я с т:

"Приехав, он (Гумилев - В. Л.) сделал визиты тем из петербургских поэтов, которых считал более близкими себе по творческим устремлениям. В числе их был П. Потемкин, тогда уже собиравшийся издавать сборник своих стихов и дебютировавший в отдельном издании перевода "Танца мертвых" Франка Ведекинда. Потемкин прожил в детстве некоторое время в Риге и считал себя связанным с немецким языком и культурой. Не бросая шахмат, он бросил к этому времени естественные науки и в университете стал числиться на том же романо-германском отделении, которое выбрал себе в конце концов и я, на котором был и впервые в ту весну появившийся на горизонте О. Мандельштам и Н. Гумилев. Все, кроме Потемкина-германиста, были романистами..."

С весны Гумилев стал чаще встречаться и с А. Божеряновым, и с К. Сомовым, и с Ю. Верховским, и с А. Ремизовым, и с М. Волошиным. А когда 3 апреля в доме у Гумилева собрались его литературные приятели - он пригласил И. Ф. Анненского письмом:

"Многоуважаемый Иннокентий Федорович!

Не согласитесь ли Вы посетить сегодня импровизированный литературный вечер, который устраивается у меня. Будет много писателей, и все они очень хотят познакомиться с Вами. И Вы сами можете догадаться об удовольствии, которое Вы доставите мне Вашим посещением. Все соберутся очень рано, потому что в 12 час. Надо ехать на вокзал всем петербуржцам. Искренне преданный Вам Н. Гумилев. Бульварная, дом Георгиевского".

В 1931г. в парижском журнале "Числа" (книга 4) была напечатана миниатюра за подписью Г. А.
– поэт и критик Георгий Адамович представляет нам атмосферу одного из подобных вечеров, происходивших в доме у Анненского:

"В Царское Село мы приехали с одним из поздних поездов. Падал и таял снег, все было черное и белое. Как всегда, в первую минуту удивила тишина и показался особенно чистым сырой, сладковатый воздух. Извозчик не торопился. Город уже наполовину спал, и таинственнее, чем днем, была близость дворца: недоброе, неблагополучное что-то происходило в нем - или еще только готовилось, и город не обманывался, оберегая пока было можно свои предчувствия от остальной беспечной России. Царскоселы все были чуть-чуть посвященные и как будто связаны круговой порукой.

Кабинет Анненского находился рядом с передней. Ни один голос не долетал до нас, пока мы снимали пальто, приглаживали волосы, медлили войти. Казалось, Анненский у себя один. Гости, которых он ждал в этот вечер, и Гумилев, который должен был поэту нас представить, по-видимому, еще не пришли.

Дверь открылась. Все уже были в сборе, но молчание продолжалось. Гумилев оглянулся и встал нам навстречу. Анненский с какой-то привычной механической и опустошенной любезностью, приветливо и небрежно, явно отсутствуя и высокомерно позволяя себе роскошь не считаться с появлением новых людей, - или понимая, что именно этим он сразу выдаст им "диплом равенства", - протянул нам руку.

Он был уже не молод. Что запоминается в человеке? Чаще всего глаза или голос. Мне запомнились гладкие, тускло сиявшие в свете низкой лампы волосы. Анненский стоял в глубине комнаты, за столом, наклонив голову. Было жарко натоплено, пахло лилиями и пылью.

Как я потом узнал, молчание было вызвано тем, что Анненский прочел только что свои новые стихи: "День был ранний и молочно-парный, - Скоро в путь..."

Гости считали, что надо что-то сказать, и не находили нужных слов. Кроме того, каждый сознавал, что лучше хотя бы для виду задуматься на несколько минут и замечания свои сделать не сразу: им больше будет весу. С дивана в полутьме уже кто-то поднимался, уже повисал в воздухе какой-то витиеватый комплимент, уже благосклонно щурился поэт, давая понять, что ценит, и удивлен, и обезоружен глубиной анализа, - как вдруг Гумилев нетерпеливо перебил:

– Иннокентий Федорович, к кому обращены ваши стихи?

Анненский, все еще отсутствуя, улыбнулся.

– Вы задаете вопрос, на который сами же хотите ответить... Мы вас слушаем.

Гумилев сказал:

– Вы правы. У меня есть своя теория на этот счет. Я спросил вас, кому вы пишете стихи, не зная, думали ли вы об этом... Но мне кажется, вы их пишете самому себе. А еще можно писать стихи другим людям или Богу. Как письмо.

Анненский внимательно посмотрел на него. Он был уже с нами.