Роман Джуссани – еще и новая реинтерпретация боккаччиевского жанра, очередной ответ на вопрос «что еще можно сделать с обрамленным сборником новелл». Теперь это роман со вставными новеллами [17] . Стоит заметить, что развернутый сюжет рамочного повествования дает вставным новеллам возможность обратного воздействия. Там, где рамка представляет собой диалог, что значат для него новеллы? Может ли новелла влиять на поведение персонажей рамки? Пока они ведут разговор, они неуязвимы, как боги, у них нет никакого поведения, кроме речевого, и никакого времени, кроме настоящего, благодаря чему они избавлены от страхов, надежд и необходимости быть дальновидными; эти изящные и красивые люди, ведущие беседу о любви и красоте, никак не переменятся от своих собственных рассказов: они хозяева этой беседы, они породили эту новеллу и убьют ее при необходимости, она служит для них источником удовольствия и доводом в споре – ничем больше. С другой стороны, посмотрим на «Путешествие трех королевичей Серендипских» (1557), гораздо более архаическое в жанровом смысле, чем современная ему новеллистика Фиренцуолы, но располагающее более или менее развитым рамочным сюжетом, с гордыми царями и мудрыми советниками: здесь именно вставные новеллы ведут к счастливому концу рамочного сюжета, исцеляя императора Берамо. У Джуссани же именно способность и желание главного героя реагировать на дидактическую составляющую вставных новелл организуют сюжет и создают этическую проблему романа. Вставная новелла в «Бранкалеоне» находится в некотором отношении к сюжету (то есть к главному герою) и к морально-политическому ее истолкованию (то есть к читателю). Эта громоздкая педагогика применительно к ослу терпит крах как вследствие противоречивости своих уроков, так и вследствие его неукротимого честолюбия, – но над ее руинами встает автор и произносит последнюю мораль, заимствованную у Аристотеля и Джованни Ботеро. «Таков был конец Бранкалеоне, который с помощью великой злокозненности в короткое время взошел к такому могуществу, что подчинился ему царь зверей. Из сего случая можно вывести, сколь справедливо суждение, что все, производимое насилием, недолговечно». Осел не оправдал педагогических надежд, но есть еще читатель.

Жизнь Бранкалеоне вообще делится на три этапа сообразно тому, кто задает ему этические рамки. Сначала это была мать – одни ее заповеди он исполнял, пренебрегая другими; потом ее сменил старый осел, которого Бранкалеоне называет отцом (гл. 19) и который обновляет в его памяти материнскую заповедь «познай самого себя»: повторим, что в нашем романе это заповедь смирения, призывающая знать тесные пределы своей участи и мало отличающаяся от пословицы «Всяк сверчок знай свой шесток». Под влиянием старого осла Бранкалеоне смиряется со своим положением, изгоняет из сердца «всякую скорбь и всякий честолюбивый помысел» (гл. 31) и живет спокойно – на этом бы сюжет и кончился, если бы осел не попался в руки воплощенной гордыне, испанцу. Именно «его испанская спесь», suo fasto spagnuolo (гл. 31), оживляет мечты Бранкалеоне стать чем-то большим осла: с обрезанными ушами, в пышном уборе с гремушками, он перестает быть похож на себя самого и может морочить голову окружающим.

Благодаря тому, что финальная часть романа заимствована у Страпаролы, Бранкалеоне оказался единственным персонажем, у которого есть личное имя [18] . Нам это представляется важным: имя, которое он дает себе сам, запечатлевает его попытку присвоить себе другой статус, выше самого высокого статуса в зверином мире: «Если ты лев, то я – Цапни Льва». Иначе говоря, его имя – символ его честолюбивых притязаний, противоречащих наставлениям его мудрых родителей и, как вскоре выяснится, гибельных для него.

Но можно посмотреть на это с другой стороны. Все персонажи, окружающие Бранкалеоне, – персонажи басни, чье бытие исчерпывается ихположением: «ослица-мать», «флорентинский дворянин», «огородник», «работник», «старый осел»; собственное имя было бы излишне и мешало бы скупому изяществу их жанрового поведения. В этом смысле Бранкалеоне, нарекший себе имя, стремится выбраться из мира басни в мир истории – тот, где есть Лоренцо Медичи, полководец Скандербег и другие имена, осененные личной славой. Традиционное противопоставление «басни» (fabula), основанной на вымысле, и «истории» (historia), придерживающейся правды, здесь разыгрывается по-новому, с точки зрения честолюбца, стремящегося сменить поприще и во всех смыслах сделать себе имя. То, что по поводу его гибели автор произносит финальную мораль, – свидетельство поражения, которое терпит герой: Бранкалеоне остается запертым в жанре, из которого так усердно старался выбраться.

Сочинена некогда философом, нарицаемым Латробио, человеком, искушенным во всех науках, а ныне издана в свет Иеронимо Тривульцио, миланским гражданином клириком, на общую пользу.

На сем заканчивая, почтительно целую руки Вашей Милости и прошу для Вас у нашего Господа непрестанного умножения самых желанных отрад.

Милан, 24 февраля 1610

Вашей сиятельной Милости преданный слуга

Джован Баттиста Альцато

Пока я приводил в порядок и расставлял разные писания моего монсиньора, в руки мне попалась эта занятная история, которую я отложил в сторону и прочел потом с величайшей отрадой. Принимая во внимание богатую назидательность, в ней заключенную, я рассудил, что хорошо было бы издать ее в свет на общую пользу, тем более что сам сочинитель во вступлении, исполненном обширной учености, утверждает, что написал сию историю с этой целью, так что я настоятельно просил о том монсиньора, который сказал мне, чтобы я поступил с нею, как мне угодно, затем что он мне ее дарит, и прибавил, что, хотя предмет, который в ней трактуется, кажется пустым, все же она будет весьма полезна тому, кто ее прочтет и внимательно обдумает, и для того ее и написал этот Латробио, католик и человек набожный, чему свидетелями многие другие особы, доныне живые.

Сего ради, благосклонные читатели, по великой любви, которую я питаю к ближнему, я решил выпустить эту историю в свет и призываю вас ее прочесть, уверяя, что, помимо удовольствия, которое вы вкусите за этим чтением, вы извлечете из нее такую пользу, что останетесь весьма довольны. Читайте ее, и особливо вступление вместе с двадцать пятой главой. Да будет Бог к вам милостив.

Нет никакого сомнения, что люди, лишенные благоразумия, не только несведущи и дурны, но и могут называться мертвыми [21] , ибо благоразумность есть жизнь человека, которая им движет и подает ему духа, чтобы ступать и действовать, как подобает человеку. Поэтому мы видим, что благоразумные люди умеют весьма хорошо управлять и самими собой, и другими, с великой осмотрительностью оберегаться преград, ловушек и помех сего злосчастного мира и весьма хорошо защищать и охранять себя среди штормов и скал сего бурливого моря; этого не видно в неблагоразумных, коих, словно смрадные трупы, непрестанно клюет всякий оголодавший стервятник, ищущий чем наесться. Хотя все подтвердят, что слова мои – сущая правда, однако весьма немного таких, кто потрудился бы стяжать столь драгоценное и необходимое свойство, как благоразумие, и кто подлинно бы сделался благоразумным. Это происходит с большой частью людей оттого, что они, если только едят, пьют и веселятся, ни о чем другом не заботятся; с другой же частью оттого, что им не по нраву трудиться; а с иными оттого, что, родившись с золотой шерстью [22] , думают, что они на вершине совершенства и без того знают больше, чем нужно. Есть еще иные, которые, оттого что шатались по миру и оставляли деньги в харчевнях, мнят себя способными на любое великое начинание. Скажу еще, что находятся такие, которые, читая книги политических писателей, как то: «Республику» Патрицио [23] , Тулузца [24] и им подобных, думают, что выучились настолько, что заслужили зваться великими разумниками, и что им можно доверить любое важное дело по какой угодно части; они находят пустоголовыми королей, князей и тех, кто правит миром, а послушать их рассуждения – считают себя великими Ликургами, (Полонами и Прометеями [25] .

Этим-то дымом [26] помрачился однажды мозг философа Формиона [27] , которого, конечно, можно было числить среди мудрецов, однако он имел дерзость держать речь с кафедры в присутствии Ганнибала карфагенянина и трактовать о военном искусстве, давая наставления, как строить войско, как нападать, как защищаться, как разбивать лагерь и занимать крепости. От этого рассмеялся разумный и доблестный полководец; когда же царь Антиох [28] спросил его, как ему кажется Формион, он отвечал, что знавал много помешанных, но никогда – помешанного так сильно, чтобы осмелиться трактовать подобный предмет в присутствии Ганнибала карфагенянина. Этим он хотел сказать, что Формион мог считаться человеком, смыслящим в военном деле, при ком-нибудь другом, но никак не при нем, бывавшем в столь великих делах, затем что практика весьма отлична от теории и что разумный солдат – не тот, что по книгам только учился воинскому ремеслу, но скорее тот, что сражался в разных битвах. Я же хочу сказать этим примером, что для того, чтобы стяжать благоразумие и быть человеком, нужно нечто иное, чем читать книги политических писателей, – как, например, чтобы быть хорошим архитектором, требуется нечто иное, чем чтение книг об архитектуре, из коих, как можно видеть, многие нынешние научаются делать какие-то свои модели, которые в конце концов оказываются вроде рецептов ярмарочного шарлатана [29] , на практике никогда не действующих. Благоразумие людское (не говорим о том, которое внушаемо и даруемо Богом) порождается, как пишут философы, собственными его отцом и матерью, то есть навыком и памятью [30] , когда эти двое сочетаются на ложе здравого суждения. Под навыком понимается житейская опытность, то есть умение вести дела и, как говорится, сунуть руки в тесто. Под памятью понимается знание былых событий [31] , многочисленных и разных примеров, исходов дел, веденных ранее другими, и умение извлекать из сего плоды. Навык, который мы назовем теперь опытностью, имеет великую важность в обретении благоразумия; поэтому Цицерон в первой книге «Об ораторе» говорит, что эта опытность имеет величайшее достоинство и превосходит предписания и мнения всех лучших наставников и мудрецов [32] . Кроме того, Плиний в двадцать шестой книге «Естественной истории» ясно говорит, что это наставница во всех делах [33] , а в разделе семнадцатом – что ей следует доверять предпочтительно [34] . От нее многое ставит в зависимость и Аристотель в последней главе десятой книги «Этики», говоря, что всякому, кто желает быть мудрым и понимающим, необходима опытность [35] , имея в виду, что без нее человек не сделает ничего доброго. И тот же Цицерон в первой книге «Обязанностей» прямо сказал, что ни врачи, ни полководцы, ни ораторы, хотя бы сполна постигли предписания своей науки, не совершат ничего достойного без навыка и упражнения [36] , то есть без опытности.