Но ехать мы в тот момент и не помышляли, сидели в тепле, ждали попутку. Метель продолжалась. Минут через десять я обнаружил, что Серега спит, и разозлился на него: вот толстокожий! Сейчас я тебе посплю... Злость подвигла на поступок — включаю первую и с грохотом трогаюсь с места. Ощущение такое, что по днищу бьют молотками несколько озверевших людей.

Серега просыпается в ужасе, я ору ему, что лучше плохо ехать, чем хорошо стоять, но он, конечно, ничего не слышит.

Метров через сто адского грохота снизу, из коробки, повалил касторовый дым. Я выскочил, достал под днищем ее рукой и отдернул — горячо, как огонь.

Что же делать — встаем опять. И опять Серега засыпает. А я опять врубаю первую и опять еду, если это можно назвать ездой. Грохот хоть и такой же, но в этот раз удается проехать метров триста до момента закипания масла. Серега даже не просыпается.

На третьей попытке масло не закипает вообще — наверное, там уже нечему закипать. А я еду — километр, второй, третий, пятый... Двигатель ревет — первая передача все-таки, на спидометре — 20 км в час, больше, кажется, машина просто взорвется и не выдержат барабанные перепонки. Что ж, думаю я, даст Бог, до Борисоглебска мы к утру доедем, а там станция наверняка есть, что-нибудь придумаем...

Часа через два такой езды я краем глаза замечаю под правой рукой, у рычага КПП, какое-то мельтешение. Оказывается, это крестовина протерла днище насквозь. В это время просыпается Серега. Я докладываю, что до Борисоглебска осталось каких-нибудь 20 километров, час езды. Оценивая ситуацию, он сходу предлагает идею, достойную Нобелевской премии:

— Слушай, молоток и зубило у нас есть — давай вырубим в полу место под крестовину, пусть в салоне крутится, зато грохота такого не будет.

Сказано — сделано. Через полчаса в полу между нами зияет рваная дыра, в которой со страшной скоростью крутится крестовина кардана — не дай Бог в нее шарфик какой-нибудь попадет или пола пальто. Озверевшие люди с молотками исчезают, остается только надсадный рев двигателя, предсмертный вой сухой, без масла, коробки, шум дороги, которая теперь вот она, рядом, рукой можно дотронуться.

Зато я включаю вторую передачу, и стрелка спидометра иногда цепляет цифру 30! Вот кайф!

Когда мы вкатываемся в Борисоглебск, перед нами дилемма: ждать два часа, когда откроют сервис, или ехать, пока машина едет? Ну, а откроют сервис — у нас же ни копейки, нам что, за красивые глаза все сделают?

Совещание было кратким: едем, пока едет. Второй вопрос — как повернуть направо, к заправке, решился просто: там, где не хватает радиуса поворота руля, газ в пол, первую, сцепление бросаешь, и задок на льду и снегу заносит исправно — вот и повернули.

На заправке прикидываем запасы: талонов на бензин должно хватить, жратва — килограмм соленейшего сыра и батон серого хлеба. Вода — бесплатно. Мало, конечно, на сутки езды, которые нам предстоят, но что делать? В общем, вперед, на Москву!

Никогда я не забуду, что такое ехать сутки на второй передаче! Наверное, это самая изощренная пытка для водителя вообще, а для испытателя так просто смертельная: грузовики проносятся мимо вас, как метеоры, а легковых так просто не видно! Колесные трактора объезжают вас, обдавая соляром, и вы завидуете им черной завистью, вы, испытатель, король дорог, вы, кто умеет держать среднюю сто на тысячекилометровом пути, вы, на чьих номерах написано «проба» и чей «Москвич» на дорогах не сможет обогнать ни одна «шестерка» или «девятка» («мерседесов» тогда не было).

А сейчас вы плететесь, плететесь, плететесь... Стрелки часов прилипают к циферблатам, километровые столбы превращаются в десятикилометровые, и каждый из них — событие, они надвигаются убийственно медленно, издевательски медленно...

Два часа, всего два часа мы приближаемся к Москве, а кажется, сил совсем не осталось, особенно когда думаешь, что еще — двенадцать раз по столько!..

Но ведь на второй передаче, вы скажете, можно ехать и шестьдесят, и даже восемьдесят. Верно. Но когда я с отчаяния нажимал педаль газа больше, то при приближении к сорока становилось страшно от грохота, вибрации, и было ясно, что на таком режиме мы просто не доедем.

Как мы все же доехали — не знаю. Помню только, что лица были совершенно черные от той гадости, что летела с асфальта через дыру в днище. Пальцы, тоже черные, вспухли и не разгибались. Сыр, солонее самой соли, и батон давно съедены, но ни голод, ни жажда нас уже не мучили — мы были какими-то окаменелыми и душой, и телом, и мыслями. Прострация, анабиоз. Прошел день, ночь, опять кончился день. Мы ехали, останавливаясь только на заправках, и если б не спали по очереди, то вообще — сошли бы с ума.

Когда мы наконец разменяли последний стольник, и мимо торжественно проплыл столб с цифрой 100, оба чуть не заплакали от счастья. Последние километры дальней дороги всегда самые длинные, эти же превратились для нас в бесконечность, и из моих глаз действительно скатились слезы, когда мимо проплыл голубой щит со словом: «Москва»...

Первый московский светофор — красный. Рядом с нашим «Москвичом» — «Икарус» с пассажирами, водитель в белой рубашке, в галстуке, с закатанными рукавами с любопытством поглядывает сверху вниз.