Довольно серьезным испытанием обернулась моя попытка пройти путь в несколько кварталов, через все эти бессмысленные светофоры и взгляды прохожих, тоже светивших, кто зеленым (мол, клевый прикид, чувак!), кто желтым (смотри, далеко ты в таком виде не уйдешь). Что мне семафорили красные прохожие, я понял уже когда попал в кафе и попытался приступить к трудовой деятельности. Сначала на меня обрушился шквал каких-то совершенно неуместных увещеваний в стиле, что мне нужен отдых, хотя я был уверен в обратном и игнорировал их. Поскольку они были слишком навязчивы, мне пришлось пойти на хитрость и разбить об пол трехлитровую банку с маринованными огурцами. Это возымело свой эффект. Как я и подозревал, огурцы красиво рассредоточились по кухне, чередуясь с листами черной смородины и хрена, кухня приобрела довольно необычный, но нарядный вид. Любуясь красотой, которую сам создал, я пропустил силовой прием от су-шефа Никиты. Обычно мое джиу-джитсу всегда было значительно лучше его дзюдо, но в этот раз я проморгал. Никита перевел меня в партер и через какое-то время, благодаря стараниям Мариши из холодного цеха, оставшейся неравнодушной ситуации, я оказался лежать мордой в пол со связанными за спиной руками.

Потом я сидел в кабинете хозяина ресторана – большого сибирского мужика Сергея Николаевича, угрюмо смотрел в пол, все еще связанный. Поверх головы Сергея Николаевича на меня скалилась волчья пасть зверя, убитого когда-то хозяином местных харчей, сделанная настолько натурально, что мне приходилось сосредотачиваться, чтобы понять, кто именно из них двоих на меня скалится. Хотя внешне Сергей Николаевич выглядел довольно спокойным.

– Как прошли похороны? – он скомкал бумагу, которую пристально разглядывал до этого, и бросил ее в мусорное ведро под ногами.

– Нормально, – немного промедлив, ответил я. – Лучше, чем когда хоронили маму. Тогда дождь шел стеной с утра и ее не могли закопать, гроб плавал в яме. Песок накидывают сверху – а все вниз, в омут уходит. То, как он плавал, пока вода не ушла, всех ввергло в какую-то истерику, а мне показалось это просто мама не хотела уходить от нас.

После мы оба погрузились в молчание на некоторое время.

– Теперь, к счастью, ничего подобного не случилось? – видно было, что Сергей Николаевич пытается подбирать слова.

– Теперь нет. Кира хотела уйти.

Сергей Николаевич, помолчав, кивнул. Начал неторопливо разбирать пачку бумаг, лежавшую в органайзере рядом с ним. Потом отодвинул пачку, вдруг резко подался вперед, и, обняв огромной ручищей мою шею, прижал к себе, заставив мое связанное по рукам тело безвольно заползти на стол. Так мы продолжали какое-то время, и мне казалось, что Сергей Николаевич беззвучно плакал.

Мы вернулись в исходные состояния также быстро, как и потеряли их. Я смотрел на грязные носки своих светлых кроссовок, не в силах поднять взгляда на хозяина ресторана, думая о том, как же я мог за сутки превратить обувь в это. Первым прервал молчание Сергей Николаевич:

– Алексей. Лёша. Ты же как сын мне, – меня не подводили ощущения, он действительно плакал, – я тебя еще таким помню. – Он показал расстояние от пола, которое никак не коррелировало с ростом человека в восемнадцать лет и продолжил:

– Мы небольшой ресторан, не хватаем с неба звезд Мишлена, но у нас есть свой стиль, у нас есть свой зритель, и это твоя заслуга, Лёша, прежде всего. Двенадцать лет назад мы были забегаловкой, пельменной – теперь мы весим гораздо больше, все мы. Это заслуга всех нас, до единого, но это все благодаря тебе, Лёш. Я никогда не скрывал, как люблю тебя, ты давно уже стал мне родным. То, что я поверил в тебя когда-то – это мое самое мудрое решение в моей жизни, а я их принял не мало. И вот теперь я гляжу на тебя, с расквашенным лицом, со связанными за спиной руками, – он на мгновение замолчал, прокручивая золотую печатку с фианитом на пальце. – Ты и сам понимаешь, что, если я позволю тебе работать сейчас, все наши года пойдут прахом. Это Москва, мы поднимались двенадцать лет, упадем за двенадцать часов.

Я изобразил вялое сопротивление на лице, понимая, что этот старый волк говорит ту самую правду, которую я сам сказать себе боюсь.

– Тебе нужен отпуск, я даю тебе отпуск. – Он увидел, как я попытался распрямиться в попытке возражать, и моментально пресек ее тоном, который выбирал очень редко, но который всегда сам говорил за себя: – И это то, что я не собираюсь с тобой обсуждать, Алексей. Точно не сегодня!

Он подошел к стене напротив окна, где рядом с полками со всякой птичьей таксидермией весела политическая карта мира с воткнутыми флажками успешных охот Сергея Николаевича. Молча поглядел на сборную стран мира, немного подумал и предложил:

– Бали. Все за счет заведения. Ты уже несколько раз заработал на этот отпуск.

Я же, не отрываясь, смотрел на полку с мертвыми птицами. Представители хищной пернатой фауны со всех концов мира смотрели на меня своими пустыми глазами-бусинами и в их хищной грации, запечатленной мастером, на самом деле не осталось ничего живого. Но меня завораживала сова, которая сидела с краю стеллажа и, в отличие от остальных хищников, смотрела на стену с картой, а не в сторону противоположного окна.

– А куда смотрит сова? – спросил я и, когда понял, что хозяин этого мертвого зоопарка не понимает, о чем речь, кивком головы указал в сторону стеллажа.

– А хер его знает, – честно ответил Сергей Николаевич, – наверное, когда уборщица протирала пыль, случайно подвинула.

– И все же, куда она смотрит? – я настаивал, меня отчего-то захватил этот момент, я почувствовал небывалый прилив сил. Я с трудом поднялся со стула и встал рядом с Сергеем Николаевичем.

– А хер его знает, – снова произнес владелец ресторана, и могло показаться, что мы проходим снова и снова одни и те же станции на нашем маршруте. Но это было не так. – Куда-то в Европу, в северную что ли.